Держава (том третий)

— …Вот там бы проявил себя либо человеком, либо вошью… Кто–то из писателей сказал, что от русского офицера должно пахнуть удалью, коньяком и дорогим одеколоном… А не тоской и унынием… Сразу видно, что Куприн — озлобленный и нервозный человек, поддающийся чужому влиянию. Модно сейчас порочить и чернить армию — будет чернить… Денежки за это хорошие платят, и почёт от либералов. Любишь циркачей, евреев и животных — о них и пиши! А не восхваляй японских шпионов: рыцарей, настоящих мужчин, ни то, что наши вояки. Господа! — поднял чашку с чаем. — За Русских Императорских Офицеров. За Армию, господа!

— Хорошо сказано, сынок. Пройдёмте в мой кабинет, ребята, дело для вас имеется…

— Шустовское дело, — хихикнула Ирина Аркадьевна. — Может, он про себя написал эти строки, — заразилась настроением сына: «Что бы ты, Митенька, делал, если бы стал царём? — «А ни хрена бы не делал, сидел бы на завалинке и лузгал семечки, а кто мимо идёт — в морду!» — Извините за выражение.

— Мать, ты меня иногда поражаешь! — восхитился супруг.

Дни катились за днями — лето имеет свойство быстро заканчиваться, и Глеб затосковал от безделья.

Единственным развлечением стала поездка в Москву, дабы оформить трёхмесячный, до 1-го ноября, отпуск по ранению.

У Натали тяжело болел отец, и времени на Глеба не оставалось. Из сестёр милосердия она уволилась, занимаясь лишь уходом за Константином Александровичем.

В Питере тоже одолевала скучища. Олег до 6 августа отбыл в Красносельский лагерь. Брат с Ольгой медовый месяц проводили, гоняя на авто.

В придачу ко всему, по ночам страдал бессонницей. Покрутившись с боку на бок, вставал и, шлёпая зелёными туфлями с красными помпонами — клюква, принимал на грудь стопарь заныканной с вечера водки.

«Если не спится, то можно спиться…» — придумал афоризм.

С утра, надев белый китель с орденами, решил прокатиться в пролётке, послав за оной Аполлона: «Поедешь с Архипом Александровичем, так мама' начнёт у него выведывать, где были и с кем встречались… Тормозили ли возле ресторации… Пусть мучается от тайны, покрытой мраком кожаного верха пролётки».

Накатавшись, за два квартала от дома отпустил извозчика, и не спеша, поматывая «клюквой» на рукояти шашки, пошёл пешком, дабы размять ноги.

Народа почти не было, кроме идущей на встречу темноволосой женщины в фетровой шляпе с поднятой вуалькой и в сером длинном пальто.

«Тепло, а она в пальто», — не успел подумать Глеб, как заметил револьвер в медленно поднимающейся руке.

«Ненавижу.., — шептала женщина, глядя на офицера в белом кителе с орденами. — Ненавижу.., — любовалась синими глазами мужчины. — Это Россия… Это её Бог… Убью его, не станет и России», — шептала чёрная женщина, поднимая дрожащей рукой револьвер.

Глеб остановился и спокойно, не понимая ещё, что может быть убит, поклонился, рассматривая эту худенькую, в очках, то ли курсистку, то ли гимназистку с короткими, чуть вьющимися чёрными волосами, чёрными глазами за круглой оправой очков, и отчего–то улыбнулся, глядя на прыгающий в её руке чёрный зрачок нагана.

Чтоб револьвер не дрожал, она обхватила рукоять другой рукой и целилась в лоб, но её смущали добрые синие глаза.

Улыбаясь, Глеб смотрел то на чёрный зрачок нагана, то на чёрные, бессмысленные как смерть, зрачки этой женщины.

Тонкая полосочка бесцветных губ что–то шептала, и ему послышалось: «Россия…», — а в руках трясся револьвер.

Он стоял неподвижно, глядел на неё синими глазами и улыбался.

— Ненавижу! — вскрикнула она нажав на курок, и закрыла глаза, вздрогнув от грохота выстрела. — Ненавижу! — увидела перед собой чуть побледневшее лицо, синие глаза и светлые, чуть колышущиеся от ветра волосы.

Пробитая пулей фуражка катилась по тротуару.

А он стоял и улыбался, глядя в чёрные её зрачки такими прекрасными синими глазами.

— Россия… Ненавижу.., — выронила револьвер и побежала от синих глаз, светлых волос и прекрасного, чуть бледного лица живого русского Бога.

Всю дальнейшую жизнь он снился ей по ночам… И мучаясь истомой, она шептала сквозь сон: «Ненавижу… Это Россия… Ненавижу…»

О происшествии Глеб не сказал даже брату, ни то, что родителям. Убрав подальше пробитую пулей фуражку, он выменял у Акима новую — за клетчатую спортсменскую кепочку, купленную для смеха.

— Видишь, в кого могут превратиться шофера, — тыкал в нос брату иностранным журналом «Мужские моды» с попом Гапоном на обложке. — Особое внимание обрати на его экстравагантный костюм ни то жокея, ни то автомобилиста: на шикарный клетчатый жёлто–зелёный пиджак и такую же как у тебя кепку с кнопкой и большим козырьком. Да плюс к этому брюки–гольф с полосатыми красно–белыми гетрами и оранжевые ботинки на толстенной каучуковой подошве. Крест заменила трость с серебряным набалдашником. Картина Репина «Превращение хохлацкого попа в женевского автомобилиста». Жаль, что питерские рабочие вместо парижского журнала «Мужские моды» выписывают русскую газету «Пироги и водка».

* * *

Бывший святой отец, а ныне борец с самодержавием, упивался свалившейся на него славой.