Держава (том третий)

17 октября, так и не сумев выехать из Киева, Рубанов решил нанести визит генерал–губернатору Клейгельсу, в прошлом году исполнявшему должность Петербургского градоначальника: «Как о нём говорили в столице — человек ограниченный и знающий более природу лошадей, нежели людей, — улыбнулся своим мыслям, глядя на толпы студентов и гимназистов, запрудивших тротуары. — И разговор всегда начинает с фразы «Хотя я человек известных форм», — едва сдержал смех, дабы сидевший рядом в коляске Антип не подумал о барине чего дурного…

Расплатившись с извозчиком, он был остановлен у парадного входа швейцаром, долго выяснявшим — кто такой и по какому вопросу.

Стоявший рядом жандарм подозрительно косился на посетителей в бекешах.

«Следовало, всё–таки, в форме ехать, — начинал злиться Максим Акимович, объясняя непонятливому стражу входной двери, что он старинный приятель генерала и прибыл из Петербурга. — Да-а, отставка чувствуется, хотя и не подписана пока», — всё же прошёл в приёмную.

В ту же минуту дверь из кабинета растворилась и на кого–то рыча, появился генерал–губернатор, остановившись перед загородившим проход Рубановым.

— Хотя я человек известных форм, — гордо выпятил драгунскую грудь и разгладил зачёсанную на две стороны бороду, — но вам, господин Рубанов, дана отставка и вы боле не генерал–адъютант… Поэтому прошу не заступать мне дорогу, хотя сегодня императором и подписан Манифест о всяких свободах, — обошёл посетителя, направившись в выходу.

«Какой Манифест? — растерялся Максим Акимович, не восприняв даже хамство, которое отнёс к ограниченности и бескультурью Клейгельса. — Правильно весь Двор смеялся над его комичной важностью и бурбонством», — взяв извозчика, велел отвезти в гостиницу.

Он не знал, что в ночь на 18-е, Клейгельса сняли с должности генерал–губернатора, отправив в отставку.

Утром 18-го в Киеве вышли все газеты, напечатавшие высочайший Манифест о свободах и введении думского образа правления.

Трясущимися руками держа на весу газету, Рубанов читал: «Божьей милостью МЫ, Николай Второй, император и самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая.., объявляем всем Нашим подданным:

Смута и волнения в столицах и во многих местностях империи Нашей великою и тяжкою скорбью переполняют сердце Наше. Благо Российского Государя неразрывно с благом народным, и печаль народная — Его печаль. От волнений, ныне возникших, может возникнуть глубокое нестроение народное и угроза целости и единству Державы Нашей. Великий Обет Царского служения повелевает Нам всеми силами разума и власти Нашей, стремиться к скорейшему прекращению столь опасной для Государства смуты», пропустил несколько строк и продолжил: «Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов…» — Господи… Это конец Державе… И бомбу эту, уверен, подложил никто иной, как Витте, — отбросил газету. — Разве не было у нас союзов? Один такой поп Гапон возглавлял. А теперь ещё хуже — Государственная Дума… Заболтают Россию, — даже застонал от переполняющей внутренней боли. — Власть должна быть сильна и независима. Особенно у нас, где «сорок — сороков» народов и у каждого своё мнение и видение правления», — кликнув Антипа, решил покататься по городу.

— Скубенты совсем обнаглели, — проезжая мимо университета, сообщил извозчик. — Меня вчера вообще из коляски вывалили. Спасибо, лошадей не покалечили. Вон и сейчас этих балбесов сколь собралось. Как хотите, барин, дальше не повезу, — высадил клиентов.

Молодёжь орала и бесилась.

— Совершенно потеряли голову от «свободы». Что делать с ней — не знают.

— Как что, ваше превосходительство, сейчас крушить всё зачнут, — со злостью глядел на студентов Антип. — Ни полиции, ни войск не видать. А в студентах у них тут — евреи одни, — сплюнул под ноги.

— Откг–гыть пагадные двеги-и, — картавя, заверещал какой–то кудрявый брюнет явно не студенческих лет.

— Открыть! Открыть! — скандировала толпа, и когда служители, по приказу ректора, растворили двери, всё это многолюдье, подхватив Рубанова с Антипом, ринулось внутрь здания.

Тут же, как предсказал Антип, стали всё крушить и ломать.

— Свобода, яти её.., — потирал намятые толпой бока бывший денщик. — И фуражки как ни бывало, — расстроился он.

— Да что фуражка, заскрипел зубами Рубанов. — Царские портреты поуродовали. Пошли отсюда.

С трудом выбравшись, долго топали пешком, пока не увидели извозчика.

— Что творится, что творится, — делился тот впечатлениями. — В Николаевском парке собралось скопище, в большинстве своём, евреев. Набросили верёвки на памятник Николаю Первому и пытались стащить с пьедестала. Национальные флаги рвут, пархатые, а какие–то красные и чёрные вывешивают… Из тюрем своих пархатых левольцинеров освобождают, заставляя простых людей вставать перед ними на колени. Ну, погодите.., — увидели, как толпа плюёт и оскорбляет четырёх солдат.

— Отставить, — генеральским басом с хрипотцой рыкнул на небольшую ватагу наиболее активных хулиганов.