Державный

Войдя в палату, Данила Васильевич подивился, сколь обильно она была украшена в этом году всевозможными цветами, еловыми и сосновыми ветвями, разноцветными шёлковыми лентами. Многочисленные столы, укрытые бархатными алыми скатертями, выстроились рядами по всему пространству палаты, в ожидании, когда их начнут огружать яствами и когда явятся гости. Высоченные своды дивной великокняжеской гридницы, возведённой пятнадцать лет назад фрягами Марком и Петром для заседаний Боярской думы, приёма послов и совершения великих торжеств и пиршеств, были пока ещё темны. Лишь в одном углу при свечах сидели сам государь Иван Третий, сын его Василий, пятый год вместе с отцом носящий титул великого князя, двенадцатилетняя дочь Державного, любимица Дуняша, митрополит Симон, боярин Яков Захарьевич Кошкин-Захарьин да чуть поодаль в сторонке — дьяк Долматов. Они уже закончили сочевник и теперь попивали что-то из высоких стаканов. Среди своих сотрапезников Державный резко выделялся мертвенной бледностью, худобой, безжизненным взглядом, и Щене до боли стало жалко его, а в памяти воскрес тот облик государя, что приснился ему сегодня, — живого, радостного, пирующего в честь победы. Хотя кончился-то сон чем?..

— Здравствуй, Державный! — коротко поздоровался воевода.

— Здравствуй, Даня, — тихо промолвил в ответ больной государь. — Садись, болярин, испей с нами клюковного взварцу.

Довольно внятно произнесены были слова, и Данила Васильевич порадовался. Значит, неплохо себя чувствует Иван Васильевич. Иной раз бывают дни, когда вообще одно мычанье из уст его исторгается.

Поклонившись митрополиту, великому князю Василию и Кошкину, Щеня присел на край скамьи, отведал кисло-сладкого взвару и спросил:

— Как попивалось, Иван Васильевич?

— Плохо, — махнул здоровой правой рукой Державный. — Сонюшку покойницу опять во сне видел. Зовёт.

— Куда? — удивлённо спросила княжна Евдокия.

— К себе, Дунечка, к себе, — криво улыбнулся одной половиной рта Иван Васильевич. — В ирий. В рай то бишь.

— В рай? — малость кривляясь, пискнула княжна. — А в раю-то хорошо ведь!

— Хорошо-то хорошо, — сказал Державный, — да боюсь, не попаду я туда. По дороге занесёт меня, да и свалюсь вниз, в пекло. Никто ведь меня туда под руки не поведёт, придётся самому кое-как ковылять. Вот и грохнусь.

— Я с тобой пойду, — заявила княжна. — Доведу до матушки и обратно ворочусь.

— Погоди, Дунюшка, — возразил Иван Васильевич. — Я ведь ещё на твоей свадьбе погулять желаю.

— Данило Василия, — сказал тут великий князь Василий Иванович, — ты ведь, я чай, не просто так явился? Случилось ли что?

— Да вот… — вдруг замялся Щеня, подумав, что, быть может, Державный и не знает про избу для еретиков. Может быть, это уже Василий распоряжается.

— Сказывай уж! — повелел Державный.

— Видел я, — отвечал, была не была, Данила Васильевич, — что за стеной на рву дом для жидовных ладят. И, сказывают, жечь их там завтра будут.

— И что же? Никак, тебе жалко их стало? — спросил государь.

— Жалко?.. Нет, не жалко, — покачал головой воевода. — Давно пора покончить с поветрием гнилым.

— Вот мы с отцом и порешили завтра испепелить их, — сказал великий князь Василий.

— Из огня да в полымя, — сказал митрополит. — Из огня земного в полымя адское.

— От Ивана — к Иваку, — с усмешкой добавил Кошкин-Захарьин.

Сия поговорка также вошла в обиход на Руси в тот славный год победы над Ахматом. Бежав с берегов Угры, Ахмат нашёл тою же зимой смерть свою в степи от ножа злого соперника — сибирского хана Ивака. Спасался от Ивана, а попал в лапы к Иваку.

Помнится, когда узнали о том, кто убил несчастного Ахмата, очень смеялись.

— Нехорошо сие, не по-христиански, — набравшись смелости, сказал Данила Васильевич. — Негоже в праздник Светлого Рождества Христова людей казнить. Да ещё и такой лютой казнью. В праздник милуют, а мы казнить… Нехорошо, нет!

— А мы и помиловать намереваемся, — сказал с улыбкой великий князь Василий. Улыбка эта недобрая у него была. Ни у отца, ни у покойницы Софьи такой улыбки не бывало. Может быть, от прабабки передалось, от Софьи Витовтовны? Или от Фомы Палеолога. Говорят, тоже был не сахар.

— Помиловать? — недоверчиво переспросил Щеня.

— Одного, — сказал Василий Иванович.

— Одного?

— Ну да, в честь праздничка и объявим одному из них помилование.

— Это правда, Державный? — спросил Данила Васильевич великого государя Ивана.

— Правда, — кивнул тот. — Только ещё не решили, кого именно пощадим. Мне Волка жалко, а Васе — Митьку Коноплева.

— Хм, — не зная, что сказать, хмыкнул Щеня-Патрикеев. Тут вдруг его осенило: — И сие тоже нехорошо, государь!

— Как?! Опять нехорошо? — вскинул поседевшие кустья бровей Иван Васильевич. — Отчего же?

— Да оттого, что сие прямо-таки по-жидовски и получится, — сказал Данила Васильевич. — По жидовскому закону. Про Варраву-то что писано в Евангелии?