Державный

— А ведь верно толкует воевода-боярин, — покивал одобрительно митрополит Симон. — Токмо се не жидовский закон, а обычай игемона Пилата. Матфей глаголет: «На всяк же праздник обычай бе игемон отпущати единаго народу связна, егоже хотяху». Прав князь Данила, нельзя миловать одного. Скажут, что государь Московский аки игемон Пилат. Соблазн! Либо всех казнить, либо всех миловать.

— Так что ж мне — отменить казнь завтреннюю? — спросил Державный. — Помиловать всех ради праздника?

— Ну уж нет! — возмутился Василий Иванович.

Посмотрев на него, Данила Васильевич попытался припомнить, каков был отец в его годы, в двадцать пять. Нет, не такой. Мягче, сердечнее. И — красивее. Внешне и душою, всем — красивее.

— Миловать не надо, — сказал князь Щеня. — Но перенести казнь с завтрашнего дня на какой-нибудь иной, по-моему, следовало бы.

— Пожалуй, прав боярин, — вновь одобрительно кивнул митрополит Симон.

— Прав-прав! — проворчал Державный. — То, о чём он советует, ты, твоё Святейшество, должен был мне сказать. Стыдно! Воинственный муж, немало крови проливший, учит нас и тебя, первосвященника Русского, как быть христианами православными!

— Виноват, — вздохнул митрополит. — Ты только не кипятись, государь, а не то тебя снова прострел ударит.

— Как же мне не кипятиться, коли у меня всюду подвохи! — вдруг слезливо воскликнул Державный. После кондрашки у него часто стал появляться этакий плаксивый возглас, от которого Даниле Васильевичу неизменно становилось совестно за государя.

— Думаю, ничего нет плохого в том, что мы перенесём на пару дней намеченную казнь, — сказал Василий Иванович, трогая отца за локоть. Голос его прозвучал успокоительно, и Державный перестал обидчиво хмуриться.

— На какой же день? — спросил он более мирно.

— А вот на Степана хорошо будет, — воскликнул боярин Кошкин, и видно было, что его осенило.

— Чем же хорошо, Яков Захарыч? — спросил Державный.

— А вот чем, — улыбаясь, отвечал соратник Щени по многим боям, — на Степанов день всё равно принято костры жечь жаркие, дабы Степан-пастух мог хорошенько погреться. Тогда летом скот будет и здоров, и под присмотром. Так народ наш суеверует. Вот мы к Степанову дню и пожжём еретиков, чтоб уж зря костёр не пропадал.

— Хитроумно! — рассмеялся Данила Васильевич. Правда, тотчас осёкся. Не такое уж смешное дело они обсуждали, чтобы скалиться.

— Так ведь и сегодня костры жгут, родителей согревают, — заметил молодой великий князь. — Можно было бы сейчас пожечь жидовствавших. Матушка моя, Софья Фоминична, погрелась бы.

— Близко бы не подошла к такому костру, — тихо промолвил Державный. Голос его так щемяще дрогнул, что Данила Васильевич искренне пожелал сейчас прижать болезного государя к своей груди и утешить. За полтора года после кончины деспины Софьи нисколько, видать, не затянулась рана в душе Державного. Вздохнув, Щеня сказал:

— Перед Крещеньем тоже костры зажигают.

— О, неплохо бы еретиков огоньком-то и покрестить, — обрадовался Василий Иванович.

— Нет, — решительно молвил государь Иван, — остановимся на Степановом дне.

Данила Васильевич облегчённо вздохнул.

Глава вторая ВОССИЯ МИРОВИ СВЕТ РАЗУМА

От вкусной Салтыковой кутьи с маком и мёдом так тяжело и тепло стало в животе и быстро потянуло в сон, будто некое необъятное количество пищи съел, а на самом деле — всего ложек десять. А всё пост. Никогда ещё Иван так строго не соблюдал его, не слушая никаких лекарских советов и внушений, мол, при его болезни следует подкреплять себя в меру и от яств воздерживаться тоже в меру.

Ему страстно хотелось жить, нисколько не тянуло в могилу. И потому он твёрдо решил — в эти Филипповки даже рыбы не вкушать, взять пример с Иосифа, Волоцкого игумена, в первую и в последнюю неделю вообще ничего не принимать, кроме отвара из петушьих ягод, в прочие седмицы есть один раз в два дня и пить только разбавленное солодовое пиво. И всё получалось по-задуманному. Как закончился Филиппов день, так до самого праздника Введения Богородицы шесть дней он питался одним отваром и не думал ни о каких государственных делах. Благо сын есть, новый великий князь Московский и всея Руси, Василий Иоаннович. И главное, что ему смерть до чего хочется как можно быстрее взять в свои руки все бразды, ничего не оставить родителю, кроме громкого прозвища — Державный.

В первый день Рождественского поста 7013 года[165] шестидесятичетырёхлетний государь Иван перебрался из недостроенного кремлёвского дворца в свою любимую загородную усадьбу Подкопай и принялся там усердно голодать и молиться. Здесь было хорошо, тихо.