Державный

— Простонародье, кроме Страстной недели, вообще почти не постится, — ещё тяжелее вздохнул Тома. — В некоторых местах постятся накануне каких-нибудь местных почитаемых праздников, но в общем-то чернь предпочитает видеть в Православии только услады, прощение грехов, причём непременное, и разрешение всяких житейских затруднений. Каются искренне и выказывают священникам почтение, но попробуй отказать раскаявшемуся грешнику в Причастии, попробуй наложи епитимью — непременно обидятся. А пост, особенно мужики, вообще почти не признают.

— Ну, это как у нас! — засмеялся Бернар, поднимая очередной кубок с холодным и вкусным солодовым пивом.

Пока между Бернаром, Андре и молодым монахом шла беседа об особенностях вероисповедания московитов и о соблюдении ими церковных правил и установлений, общий разговор стал принимать несколько взволнованный тон.

— О чём они заспорили? — поинтересовался Бернар.

— О том, стоит ли отдавать сыновей свергнутого великого князя Василия его врагу на милость, — ответил Тома.

— Э, да мы присутствуем при весьма важных государственных дебатах, — заметил шевалье де Плантар, чувствуя, как начинает хмелеть, как пивная тягость потекла по коленям и икрам. — Выпьем за то, чтобы Господь наставил московитов на самое мудрое решение. — И Бернар осушил ещё один кубок, на сей раз с золотисто-зелёным липовым идромелем, который московиты почему-то называют одинаково с мёдом. Тома снова лишь пригубил слегка — за всё время он едва добрался до половины кубка с хмельным пивом, а так пил большею частью трезвый квас. Идромель, или мёд, ещё больше разогрел настроение Бернара, и он загрустил, что нет музыки, танцев и смелых красоток. Желудок, напичканный всякой грибной, капустной, мучной, ягодной и прочей всячиной, дышал тяжеловато, и оставалось лишь потихонечку подливать в него идромель и пиво, а заодно блаженно пьянеть.

Когда эта долгая и ставшая уже тягостной государственная трапеза наконец завершилась, Бернар с превеликим трудом осилил вставание и вылезание из-за стола, запоздало припомнил, что ведь собирался произнести какую-то приветственную речь от лица гостей и пославшего их герцога Рене д’Анжу, махнул рукой — а! — и от этого маха стены и своды терема, окрашенные в тёмно-красный цвет и расписанные золотыми узорами и птицами, поплыли, качаясь и кренясь. Он едва не упал. Любезный Тома придержал его. Однако эти московитские напитки коварны! — то ли произнёс вслух, то ли подумал Бернар, стоя на площади перед княжеским дворцом.

— Правда ли, стало не так холодно или мне только кажется? — Это уж он точно спросил, поскольку услышал ответ.

— Хмель подействовал, но к тому же и мороз пропал, — ответил Тома. — Вы способны идти на приём к княжичу Иоанну?

— К принцу Жану? Разумеется! — взбадриваясь, отвечал Бернар. — А как решили — отдавать их на милость врагу?

— Да, решили отдать, — сказал Тома. — Идёмте.

— Далеко это?

— В двух шагах отсюда.

Они двинулись, и шевалье Бернар изо всех сил старался держаться на ногах и выглядеть трезвым. Это стало получаться у него с большею лёгкостью после того, как он искромётно освободил желудок прямо среди площади и зашагал дальше, как будто ни в чём не бывало. На приёме у принца Жана он без устали умилялся тому, как мальчик старается выглядеть взрослым князем, сидит подбоченясь, время от времени вспоминает, что нужно хмурить бровки и говорить строгим голосом. Сам разговор Бернар предоставил вести своему подопечному — двенадцатилетнему Андре де Бове, коему приходился родственником, а именно — двоюродным дядей по матери. Он слышал, как Андре принялся рассказывать о таинственном предсказании провидца-монаха Гюи Карбона о том, что если Андре де Бове отправится на службу к юному князю московитов Иоанну, коему суждено в грядущем сделаться одним из величайших государей мира, и если он при этом явится к Иоанну в последний четверг перед Пасхой, то…

Дальше Бернар уже не слушал. Андре излагал суть дела ясно, толково, нерасторопно, с достоинством и одновременно с почтением — и прекрасно, можно было устремиться мечтою к смелым красоткам, которых не может не быть в этом Муроме, городе, название которого по-французски похоже на страшный приказ: «Умри, человек!», но при этом столь милом. Да, Бернар уже успел краем глаза повидать здешних женщин — они были редкостно хороши!

Аудиенция, в отличие от предыдущей трапезы, продолжалась недолго. Явились Роже и Пьер с сообщением о том, что они выбрали подходящее жильё. Тотчас опекун принца Жана по имени Симон уведомил гостей, что им полагается с дороги хорошенечко отдохнуть, и, попрощавшись, Бернар первым направился к выходу. После этого события вихрем закружили сорокапятилетнего шевалье, Анжуйского герцога, потомка знаменитой аристократической фамилии, восходящей к самим Меровингам и даже косвенно связанной с королевским домом.