Державный

Побывав на богослужении первого часа, великий князь и игумен сели вместе завтракать. Им подали калью на огуречном рассоле с чёрной икрой, огурцами и белорыбицей, и Иосиф, набравшись смелости, предложил есть похлёбку из одной миски.

— По твоему уставу, что ли? — улыбнулся государь. — Изволь.

Так был сделан первый шаг к киновии. Черпая калью и время от времени стукаясь своей ложкой о ложку Державного, Иосиф стал говорить:

— Я, конечно, в здешний устав со своим уставом не лезу, но всё же не понимаю местного игумена. Отчего бы и ему по моему примеру не учредить в Чудовом киновию?

— От тебя, слыхано, бегут, а отсюда и вовсе разбегутся, — отвечал Иван Васильевич.

— Оно верно, — согласился Иосиф. — Отсюда аки тараканы посыплются. Здешние монахи нежнолюбивы, особицу чтят, не захотят, чтобы всё у всех было общее.

— А хорошо ли оно, чтобы у всех всё общее-то? — усомнился великий князь.

— Хорошо, Державный. Очень хорошо, — сказал Иосиф.

— Не знаю, — пожал плечами Иван Васильевич. — Не понимаю сего. Вот, скажем, похлёбку из одной миски. А какая разница, ежели и из разных? Всё равно ведь одну и ту же похлёбку.

— Нет, не всё равно, — возразил Иосиф. — Как бы тебе объяснить получше? Тут всё начинается с Причастия и им же всё оканчивается. К Причастию ведь все к единой чаше приходят и из единой чаши приобщаются Святых Тайн. Да не минет нас всех чаша сия! И крест един несём, и из чаши единой упиваемся. Как же ты сего не понимаешь? Ты, который строже всех предшественников своих взялся искоренять на Руси особицу!

— Одно дело — государственная особица, — возразил Иван, — а другое — особица каждого человека.

— Сие только кажется, что есть разница, — продолжал спор Иосиф. — На самом же деле есть сходство. Монастырь, аки малая держава, тоже должен упразднить собственность. Строго? Строго. Кто не хочет — уходи прочь.

— Знаем-знаем, как ты обособленное питание приравнял к тайноядению.

— Конечно — один грех. Что тайноядение, что раздельноядение. Ну, не совсем грех, конечно, но близко ко греху. — Иосиф несколько растерянно прервался, боясь двигаться дальше в беседе. Как бы не спугнуть государя! — Хммм… Вкусна была калья-то. Давай и кашу вместе?

— Изволь и кашу, — охотно согласился Иван. — Чуден ты, Осифе, но чем-то меня к тебе тянет. Может, и впрямь с тобой в волоколамскую дебрю отправиться?

— Я не шутил вчера, — чуя, как всколыхнулось сердце, отозвался Иосиф. — Увидишь, как у меня лепо.

— Обитель украсно украсная, а монахи драные, — улыбнулся великий князь.

— На том стою, — кивнул игумен. — Монастырям украшаться и богатеть, являя собой образ рая небесного, а монахам в священной нищете и общежитии пребывать ради спасения души.

— И это мне по нраву, — сказал Иван Васильевич. — Я бы, глядишь, и отправился к Нилу, да страх как не люблю уединение. Люблю, когда кругом люди. Долго в одиночестве не умею пребывать. Люблю людей, грешен. Общежитие… Киновия… Стало быть, и одежда у всех твоих общая? А как же сапоги? У одного нога маленькая, а у другого, как у меня, длинностопая. Как тогда?

— Ну, обувь есть обувь, — признал Иосиф.

— Да и кроме обуви многое нельзя вообществить, — сказал Державный. — Мало того, что у одного нога воробьиная, а у другого журавлиная, ведь и души у всех разные. И мозги не одинаковые, аки реки — одна прямая, другая извилистая, одна на запад течёт, другая на восток стремится. Как с мозгами и душами быть, Осифе?

— Вот для мозгов и душ и создана киновия, — ответил Иосиф. — Начинается же, как я сказал, с Причастия. А Причастию что предшествует? Исповедь. Вот и в исповеди все должны быть едины. И грехи… Все мы грехами облечены. И их должно разделить в киновии. Всяк своей грех пред всеми выкладывает, а потом все вместе общий сбор грехов поровну меж собой делят. Так, взявшись за руки, легче идти на суд Божий и спасать друг друга, одному за другого заступаться пред Господом. Вот я о твоей исповеди вчера хотел сказать, да тебя уже сон одолел.

— Что же?

— А то, что нам надо друг другу совместно исповедаться.

— Совместно?

— Да. Ты — мне, я — тебе. И нам легко сие дастся, ибо мы ровесники, в днях у нас с тобой зело невелика разница — ты с двадцать второго генваря, а я с двенадцатого ноямбрия.

— Правда, мы ведь сверстники с тобой, Осифе, друже мой, — ласково произнёс Державный.

— А как мне приятно было, когда ты, Державный, двенадцатое ноямбрия объявил первым днём самодержавия русского. Хоть и случайно совпало так, а мне сладко было думать, что сие совпадение не так уж и случайно. Лестно для меня. Помнишь торжество-то боровское, когда Ахматку прогнали?

— Наивысшее торжество моё, — мечтательно промолвил государь. — Вы с Нилом тогда ещё в ладах друг с другом были.

— Мы и теперь в ладах, — возразил игумен. — Разными дорогами к единой чаше устремляемся. Он — дорогой скитской, а я — общежитской. А чаша наша небесная причастная — одна. Пойдём, Державный, в мою киновию спасаться!