Державный

Но драчуны не слышали и продолжали своё дурье дело.

Мощная твердыня Троицкой башни выросла слева. Здесь, возле моста, на льду Неглинки кружился хоровод вокруг высокого соломенного чучела, которое уже поджигалось с двух сторон, и кто-то резво восклицал полупьяным голосом:

— Огоньку! Огоньку ей, еретичке!

— Вот мерзавцы! — весело крякнул Море. — Масленицу и ту в ересях вписали.

— Тут уж я церкву ставить не буду, — улыбнулся Иван, радуясь, что тревога оказалась напрасной — голос просто осёкся, а не пропал. Отпускает ещё Господь сколько-то речи.

Можно было бы задержаться и поглядеть, как сгорит соломенная Масленица, да жалко обрывать радостный лет лошадей.

На правом берегу Неглинки, напротив Колымажной и Конюшенной башен[197] Кремля, и впрямь возвышалась огромная, вылепленная из снега Казань, казавшаяся даже более устрашающей и неприступной, чем та, настоящая, волжская.

— Такую-то токмо из пушек, — рассмеялся Иван Васильевич.

Санки приближались к Предтеченской башне[198]. Детище Державного Ивана — новый Кремль, как сердце, лежал слева, красный, как сердце, и, мнилось, мерно и могуче стучал, как сердце. И он тоже был Иваном — сыном Ивана Васильевича, Иваном Ивановичем…

— Стой! Сто-о-ой!!! — раздались сзади крики и конский топот.

Даже Иван оглянулся. Несколько всадников догоняли их. Шестунов остановил лошадей. Погоня приблизилась, всадники окружили со всех сторон — зять Василий Холмский, племянник Фёдор Борисович, воевода Иван Булгак-Патрикеев, дьяк Данила Мамырев, сын Дмитрий, сокольничий Михаил Кляпик… Кто там ещё?.. Державный растерялся.

— Кто позволил гнать санки? — грозно воскликнул Жилка.

— Загубить Державного?! — рыкнул Кляпик.

— Заговор?! — сверкал глазами Булгак.

— Да вы что! — возмущённо отвечал Шестунов. — Государь сам велел с ветерочком.

— Я те дам «с ветерочком»! — не унимался Жилка.

— Державный! Ты как? Живой там? — с тревогой спросил Мамырев. — Не зашибли?

— Да вы что! — вторя Шестунову, воскликнул Иван Васильевич. — Вам там что, белены к блинам подали? Не могу с ветерком прокатиться? Может, в Архангельский меня уже? В гробок?

— Гляньте-ка! Живей прежнего! — рассмеялся Кляпик.

— И буду жить! — ударил великий князь кулаком по облучку санок. — Шестунов! Гони дальше на набережную!

— Государь! — воскликнул зять Василий.

— Молчать! — не дал ему слова Державный. — Пётр!

— Может, и впрямь довольно? — робея, пролепетал Шестунов.

В груди у Ивана Васильевича вдруг стало сильно сжимать. Он хотел было заругаться и на Шестунова, но вовремя понял, что дворецкий прав. И так неплохо прокатились, пол-Кремля обскакали. Державный глубоко вздохнул, смирился:

— Ладно, въезжай, двигай назад к Чудову.

Дворецкий Пётр Васильевич повернул лошадей, и санки въехали в Кремль через Предтеченские ворота. В груди продолжало теснить. Только бы не стала пронзать, бить по глазам, ушам, ногам, рукам непонятная и яростная боль, как в Тимофеев день. С грустью подумалось о том, что, быть может, в последний раз так, с ветерком, прокатился на лошадках.

— Сказывают, Аксак-Темир недвижим был, а всё же сам ходил в походы, — ни с того ни с сего молвил Иван Море. — В походе и подох от пьянства.

— Пойти, что ли, и мне в поход? — невесело усмехнулся Державный.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ ИОСИФ, КИНОВИЯ

Душа Волоцкого игумена была объята внезапно вспыхнувшей дивной и великой мечтой. Пламя мечты этой столь сильно бушевало в сердце Иосифа, что благоуханный дым сего огня наполнял всё существо святителя русского. Голова кружилась, дух захватывало от накатывающихся мыслей и грёз. Родился замысел в минуты, когда Державный говорил о том, что хочет очиститься глубокой исповедью и вседушевным покаянием, но зачато умышление сие ещё раньше — когда Нил Сорский купал государя Ивана в Ердани на Москве-реке. Сильно испугался тогда Иосиф, что Державный возьмёт да и согласится отправиться в далёкий Сорский скит, стать отшельником. Надобно было во что бы то ни стало перехватить великого князя, не отдать его в руки Нила. Мысль тогда за всё подряд хваталась, откуда ни возьмись выскочило предложение Ивану венчаться на царство, стать царём заместо царей цареградских. И, слава Богу, подействовало, не ушёл государь с Нилом в далёкий скит, остался на Москве. А теперь вот новая радость — объявил об особой исповеди, которую хочет принести Иосифу, а потом — Геннадию. И тут осенило — увлечь Державного в свою обитель, в святую глухомань волоколамского леса, прельстить его чудесными радостями монастырского общежития, по коим сам Иосиф уже успел до тоски соскучиться, второй месяц живя на Москве, в суете придворной, в мирском городском дребезжании. И во время богослужения в Успенском, и на пиру в Золотой палате великокняжеского дворца ни о чем ином не думалось, кроме как о головокружительном замысле. Он уже знал, как построит Державному исповедь, чтобы незаметно направить кораблик государевой души в русло благодатной реки, имя которой — Киновия[199].