Державный

Одевшись и обувшись, княгиня с Настасьиной помощью заплела и уложила косы, а на голову надела белоснежный убрус, поверх которого — алую коруну, с коей по вискам свисали на цепочках златые колтки, украшенные яхонтами и тёмно-красными лалами. Добавив ко всему наряду не очень пышное жемчужное ожерелье, княгиня вернулась к мужу; Василий уже проснулся и сидел в ожидании, когда жена придёт помогать ему одеваться. Марья приблизилась, поцеловала Василия в руку, потом в губы, поправила темну так, чтобы вышитый на ней златой двуглавый орёл — воплощение двойной зоркости — располагался прямо над переносицей, а зрячие совы — прямо на глазницах. «Вася, Вася! Зачем ты тогда злобой злобу на себя навлекал? Зачем не остановил злодейство, позволил выколоть глаза Косому, какие б ни были они бесстыжие!» Кто знает, может быть, за это Господь не давал так долго нового ребёночка, и лишь на пятый год супружества вновь забеременела Марья и родила сына Юрья, да и тот четыре годика только пожил, заболел и умер. Правда, тогда уже второму сыну, Иванушке, два года от роду было, а вместо умершего ещё один сынок вскоре народился, тоже Юрьем нареченный.

Через час, одевшись, умывшись и прочитав утренние молитвы, муж и жена сели завтракать. Вчера они причащались, и сегодня можно было и к поздней обедне пойти. Завтракали вшестером — Василий с Марьей, их дьяк Фёдор Беда, боярин Михаил Фёдорович Кошкин со своею боярыней — эти ещё на первой седмице Великого поста, накануне Торжества Православия, приехали в Углич навестить да так тут и остались, и, наконец, Шемякин пристав при Василии, подлец Иван Котов, хоть и боярин, а боярином его язык назвать не повернётся: масленицей, пьяный был, стал руки распускать тут, в Угличе, пользуясь тем, что они пленники; Марья тогда только на четвёртый месяц перевалила, живот лишь чуть-чуть намечался, да и то одной ей заметен, и срамник пристав, подловив её однажды одну, принялся обнимать, ртом поганым лезть с поцелуями, шепча: «Слепой не увидит, глухой не услышит, глупый не поймёт, немой не проболтается…» Как она ему тогда влепила затрещину, он и с ног долой! Да пригрозила на весь мир осрамить. С тех пор не подъезжал больше. Едва только сели завтракать, Котов заговорил. Видно было, как ему не терпится сообщить важную новость:

— Слыхали? Васьки Косого жена-то — роспуст получила. Вот ведь сволочь какая! Добилась своего. Хотя он, конечно, сам виноват — не отпускал её от себя ни на шаг, всё мерещилось ему, будто она на каждом углу ему, слепому дураку, изменяет.

Марья посмотрела на мужа и заметила, как тому неприятно.

— Разве ж распускают нынче по одному жены хотению? — спросил Василий с дрожью в голосе.

— Не должно! — рыкнул Кошкин.

— Должно, должно, — засмеялся Котов.

— А я говорю — не должно! — стукнул Михаил Фёдорович кулаком по столу.

— Ты, Кошка, молчи, когда Кот мурлыкает, — отвечал пристав своей обычной присказкой.

— По одному хотению жены не распускают, — сказала Марья.

— Однако спор сей напрасен, — возразил пристав. — Даже в «Митрополичьем правосудии» сказано, что ежели муж ослепнет, то жена по доказательству неисправимости его слепоты способна получить полный к своему удовольствию роспуст.

Что же она раньше-то с ним не распустилась? — спросил дьяк Фёдор.

— Терпела, — ответил Котов. — Как он над ней измывался в своей глупой ревности! А она всё терпела. Но в последнее время совсем невыносимо сделалось, особливо потому, что Косой к тому же и мужски немочен стал, и ревность его вдвое лютее сделалась.

— Ешь, Вася, что ты и жевать перестал? — сказала Марья, спроваживая в рот мужа ещё одну ложку овсяной каши с провесным виноградом. Незаметно она погладила Василия пальцами по руке, мол, не волнуйся, нам с тобой никакой роспуст не грозит.

— А что из Переславля слыхать? — спросил Василий.

— Вчера вечером купец оттуда приплыл, — засовывая себе в рот крутое яйцо, сообщил Котов. — Говорит, детки ваши при Шемяке ровно сыр в масле катаются, обласканы, подарками всякими осыпаны с ног до головы. Им всевозможные лакомства и развлечения устраиваются, любо-дорого. Так что никакого беспокойства.

Вот аспид! Знает, чем уесть Василия! Тот, бедный, чуть не подавился. Неужели деточки принимают милости от Шемяки? Ну Юрья-то ещё мал, а Иван? Хотя тоже не больно возрастен, даром что уже обмолвлен.

— Вася, яичка варёного?

— Не хочу.

— Икорки? Есть белужья, есть паюсная, а хочешь — щучьей или сиговой? А?

— Щучьей, — вздохнул Василий.

— А пива какого? Светлого иль потемней?

— Светлого. Тут такое тёмное варят, что от него в сон клонит.

В сей миг дверь отворилась и в трапезную светлицу вошёл красавец князь Василий Фёдорович Кутузов. Вот уж если и была к кому княгиня Марья расположена, так только, может быть, к нему, да и то не пылко — умозрительно.

С самой Пасхи не появлялся он в Угличе. Лицо его было радостно-взволнованно, он явно окрылён был каким-то хорошим известием.

— Здрав буди, великий князь Василий Васильевич! — громко произнёс он, кланяясь. — Здравия всем, княгине Марье Ярославне, честным боярам!

— Кутузов? Вася? — встрепенулся слепой.