Державный

— Прямая, — ответил за игумена Фома. — Веянья растленной вольности очень уж с запада в страну новгородскую дуют. Ради неприятия государя Московского новгородская господа[35] готова хоть сейчас и в немцы, и в литвины обрядиться.

— А главное, — продолжил сам игумен, — любую ересь жадно рады воспринять, токмо бы не быть как мы. Москалями нас презрительно именуют в лад с обидным словом. И я так разумею, ежели Богу угодно сохранить житие Своё на Руси, то должен Иван разбить обезумевшую новгородскую господу.

— Вот как? — удивлённо вскинул бровь свою итальянец Вольпа.

— Именно так, — кивнул Геннадий, вновь принимаясь за сига.

— Сильно! — крякнул Вольпа, покачивая головой.

— И, кажется, верно, — смягченно добавил игумен. — Ну да ладно, возможно, я гоже беру на себя слишком смелое размышление. Обскажите-ка теперь, как там царевна Зоя? Какова она?

В сознании Андрея Ивановича тотчас вспыхнул притягательный образ белокожей и статной гречанки с удивительным, изменчивым, словно море, взглядом — то пылким и решительным, то кротким и премудро-спокойным, то ласковым и покорным, то властным и сильным. Сказать, чтобы он влюбился в неё, покуда жил в Риме, нельзя, но часто он ловил себя на мысли, что хочется вновь повидаться с дочерью морейского деспота. И если придётся кому-либо ехать за прекрасной Зоей, дабы везти её в жёны Ивану Васильевичу, обязательно надо будет напроситься в сопровождающие.

— Она была бы достойной невестой нашего государя — ответил Бова на вопрос чудовского игумена. — По всем степеням соответствует — и красива, и умна, причём умна по-женски: когда надо, смолчит, когда надо, решит. Наделена чертами истинной государыни.

— Да, без сомнения, — вставил своё суждение Вольпа, спеша подчеркнуть, что он был главным в посольстве к Зое, а вовсе не Андрей Иванович. И Андрей Иванович понял это, умолк, давая Вольпе возможность самому рассказать о посещении царевны и переговорах с ней относительно грядущего брака.

Глава вторая ПАРСУНА

Глядя на Андрея Ивановича, игумен Геннадий чувствовал себя приятно в его обществе, вспоминая тот год, когда они впервые повстречались на Муромской дорожке, незабвенного Иону и чудесное исцеление, которое тогда ведь почему-то казалось таким обыкновенным, вполне естественным, и попробуй-ка повтори нечто подобное — у самого Геннадия никогда не получалось, как ни постился, сколько ни молился, сколько трудов во славу Божию ни положил.

Как много воды утекло с того чудесного дня! Можно сказать — целая жизнь промелькнула. Сам Геннадий тогда даже монахом-то не был, а ещё только рясофорным послушником. И вот дослужился до игуменского звания, и не где-нибудь, а в кремлёвском московском монастыре. Так и подмывало похвастаться, что третьего дни великий государь Иван Васильевич приходил к нему за благословением и обещал в скором времени добиться от митрополита для Геннадия архимандритского чина. Всё-таки много чего хорошего произошло за годы его игуменства в Чудовом — здание монастыря расширялось и обновлялось, братия заметно пополнилась; правда, в правилах строгости Геннадий не особо усердствовал, не имел в себе сил аскетических, и многие, завидуя ему, злословили о том, что-де в Чудовом уж больно вольготно живётся. Но зато кого сподобил Господь присутствовать при кончине святителя Ионы? Геннадия. Кто украсно украсил раку основателя монастыря, святителя Алексия, погребённого здесь же, в главном монастырском соборе? Геннадий. Не стыдно будет получить ему чин архимандрита. А злопыхатели покудахчут да и уймутся, никуда не денутся!

Фрязин Вольна воодушевлённо рассказывал о том, как много в Риме и прочих фряжских градах разных диковинок, сколько появилось премного искусных зодчих, камнесеков, живописцев, ваятелей, какие дивные здания строятся, доспеты лепятся и высекаются, иконы и картины пишутся. А какие достижения словесности, как блещут имена стихотворца Петрарки и сочинителя поучительных историй Боккаччо. И это при том, что до сих пор весь мир перечитывает «Хождение во ад, чистилище и рай» несравненного Алигьери. Игумен слушал вполуха, а сам предавался воспоминаниям о покойном Ионе, как тот говорил однажды, что ни рая, ни ада живому человеку не должно видеть, но в чертах жизни земной даётся ему узреть черты грядущего блаженства или грядущих мучений. Сам Иона, без сомнения, уже вкушает самые дивные плоды в садах небесных. Ключарь Успенского собора Яков даже знамение имел — свет в ночном храме и голос, певший о том, что Иона переселяется туда, где «всем веселящимся жилище». Вспоминая дни кончины Ионы, Геннадий вновь подосадовал на то, что не ему дано было виденье, а ключарю Якову.