Державный

Но Ощера не слышал. Оставив его наедине с горем, Иван Васильевич зашагал туда, куда вёл его здешний игумен. Вскоре все разместились в просторной келье. Иван приказал подать ещё вишен, и когда взял в руки грамоту с предательским докончанием, пальцы его тотчас оставили на ней темно-алые отпечатки.

— Вон они, все их подписи бесстыжие, — ткнул пальцем сидящий справа от великого князя Данила Дмитриевич. Но государь и сам, прежде чем заглянуть в текст договора о подчинении Новгорода Литве, принялся рассматривать чёткие свидетельства измены со стороны знаменитейших бояр, новгородских, и самой первой красовалась там подпись старшего сына Борецкого, Дмитрия Исаковича. И вновь в озлобляющемся сознании государя мелькнула мысль о Шемяке, коего ведь тоже звали Дмитрием…

А вот и самих пленников ввели в келью и поставили в самой середине на всеобщее неприязненное обозрение.

— Сколько же всего было пленных? — спросил великий князь.

— По окончанию битвы, — ответил Холмский, — подсчитано, что новгородцы потеряли свыше двенадцати тысяч убитыми, а пленников мы взяли около двух тысяч. Эти десять — самые знатные. Четверо из них поставили свои паскудные подписи под предательским докончанием.

— Ну что, Дмитрий Исакович, — обратился государь к Борецкому, сплёвывая ему под ноги вишнёвую косточку, — не помогло тебе, что ты с чёртом спутался? Ведь ты не Казимиру, ты самому дьяволу душу свою продал вместе с Новгородом. Молчишь? Отвечай, пожалуй!

— Казимир — государь христианский, — молвил в ответ Борецкий, отпихивая от себя ногою вишнёвую косточку. — Он жаждет великой благости — соединения всех христиан под властью одного верховного иерарха. А твой отец, великий княже Иоанне, понапрасну отверг флорентийскую унию, лишил всех, кто во Христа вирует, братского воссоединения, и за это ему, как и теби, княже, вично придётся в аду кипеть.

Благодушество, владевшее Иоанном, когда он подъезжал к Русе, продолжало таять, и он уже не был уверен, что хватит щедрости помиловать изменников. Бросив в рот очередную вишню, он насладился ею и снова выплюнул косточку к ногам Борецкого.

— В аду, значит? — спросил он. — Вот, значит, какой у нас с тобою спор получается? Ты мне ад сулишь, а я тебе. А если я тебя повешу, то, вероятно, ты полагаешь, что сразу в рай отправишься?

— Сие как Бог рассудит, — отвечал Борецкий с достоинством. — Но одно я знаю точно — ты хощеши всю Русь объединить, и в том заблуждаешься, а Казимир ищет всехристианского единства, и он прав.

— Почему же тогда ты не сказал мне об этом, когда я тебя боярским званием жаловал? — вскинул брови Иван.

— Потому що ты бы всё равно ничего не понял, — глядя на Ивана Васильевича с презрением, отвечал Борецкий.

В сей миг государь понял, что всё же придётся казнить изменника и тех, кто вместе с ним подписал позорный сговор с нерусью. Ибо они никогда не раскаются. Ужасно было то, что они чувствовали себя победителями, во всяком случае, сей отпрыск богачей Борецких — он, пожалуй, воображал себя христианским мучеником пред судилищем поганых язычников.

Иван Васильевич невольно посмотрел вправо и влево, косвенно оглядывая лица сидящих вдоль стен кельи москвичей. У многих рты были перепачканы вишней, что, вероятно, должно было усиливать чувства Борецкого — вокруг него собрались кровопийцы, у которых вон и кровь-то на губах не смыта. Чёрт бы побрал этих коростынцев! Уж не нарочно ли они подгадали со своим вишеньем?.. Да нет, вряд ли! Домыслы! Не такие уж они хитрые пройдохи!

— Стало быть, вы сознательно решили перейти из-под моей власти под власть папы и из-под державы Иоанна под державу Казимира? — обратился тут к Борецкому митрополит.

— Стало быть, — отвечал Дмитрий Исакович с завидной невозмутимостью. — И если ты, отче, судя меня, воображаешь из себя воина Христова, то заблуждаешься, и ты теперь аки игемон языческий, судяй вирных сынов Господних.

Так и есть! Мнит себя новомучеником!

— А как, если я не предоставлю тебе такого счастья принять от меня мученическую кончину? — спросил государь Борецкого, волнуясь и чувствуя себя в неприятном положении, будто он и впрямь был языческим вождём, творящим расправу над истинным христианином.

Борецкий молчал, с вызовом глядя прямо в глаза Иоанна. В сей миг из дальнего угла раздался голос Ощеры, который, оказывается, отрыдав своё, всё же явился на правёж:

— Не можно прощать их! Кровь русская взывает к отмщению! Врут они — не ради христианства сговаривались с Казимиром, а токмо для барышей да выгод новых. А то на Руси не знают, каковы Борецкие! Казни их, государь, не жалей!

Всё в Иване вскипело:

— Только неутешное горе прощает тебя, боярин Иван Васильевич! Никто же не давал тебе права высказываться.

— Но он прав, государь, — сказал Холмский. — Кровь русская взывает к отмщению, и не только наша, но и кровь новгородцев, коих сии изменники повели против своих же соплеменников.

— Племя — ничто, Христос — всё, — отвечал Борецкий. — Если выбирать между Господом и единоплеменниками… Он же и сам заповедывал нам оставлять родственных своих ради Него.