Державный

— Пускай не верит, — махнул рукой Данила Дмитриевич. — Главное, что он дрался хорошо. Спасибо тебе, Фёдор Семёнович, большую ты пользу сегодня принёс своим мужеством.

— Что ж мы, Ряполовские, посрамимся, что ли! — подбоченился витязь.

— И тебе, Фёдор Давыдович, спасибо, — повернулся Холмский к Хромому-Акинфову. — Вовремя твои хвосты Казимирову нерусь дожали. Не удалось ли самого Казимира схватить?

— А ты сам как думаешь? — сказал Акинфов с таким хитрым видом, что никаких сомнений не оставалось — схватили.

— Славно! — подмигнул ему Холмский. — Зело потешался я, как они, псы, в село спрятались и от них дым да копоть пошли.

Все дружно посмеялись.

— И тебе, Каракуча Ахметович, тоже многая лета, — сказал Данила Дмитриевич предводителю касимовцев. — Стрелки у твоих батыров по-прежнему меткие, а сабельки вострые.

Так, поблагодарив каждого, найдя для всех тёплое слово, Холмский затем вдруг рассмеялся задорно и открыл сердце:

— А ведь не думал я, что одолеем супостата сегодня! Чистосердечно признаюсь вам — уверен был, все мы поляжем здесь, уж больно неравны были силы. Ан нет, гляньте-ка, все целы, и войско наше не сильно побито… Неужто и впрямь вела нас Богородица Троеручица? А где там наш протопоп-батюшка? Желаю обнять его.

— Известно где, — отвечал Кошкин, — умирающих исповедует.

Найдя желаемого протопопа среди мёртвых тел около покидающего сей мир воина, Холмский сошёл с коня, дождался, покуда батюшка отпустит умирающему грехи, затем приложился губами к руке священника:

— Отче Сергию, ты для нас в сей день был аки святитель Радонежский для рати Дмитрия Донского! Слово твоё о Троеручице вело нас в бой, каждый нёс его в сердце своём.

Вдруг на старом лице протоиерея изобразилось волнение, почти граничащее с отчаянием.

— Грешник я, княже, — сказал он. — Вот других исповедую, а сам-то ведь нагрешил сегодня.

— Сегодня? Нагрешил? Не может быть! Как?! — неописуемо удивился Холмский.

— Тебе одному признаюсь, — зашептал протопоп. — Хотя всё равно рано или поздно всплывёт вольность моя.

— Да какая вольность-то?!

— Перепутал я. Празднование Троеручицы позавчера было. А сегодня-то — память святых отцев шести Вселенских соборов. Им надо было молебен возносить, а я — Троеручице! И как я мог перепутать, сам не понимаю!

— Вот оно что!.. — озадачился Холмский. — Так может, не ты перепутал, батюшко, а сама Царица Небесная тебе мысли перепутала? Уж больно сильна была твоя проповедь о Дамаскине и руке отсечённой, которую ты уподобил Новгороду. А вот как бы ты проповедовал об отцах шести соборов, и повела бы твоя проповедь нас к победе?..

— О святых отцах соборных я бы, может, ещё лучше проповедь придумал, — сказал отец Сергий. — Хотя… Слова твои для меня утешительны, и кто знает, может статься, в них истина.

Протопоп пошёл к иному, нуждающемуся в отпущении грехов, а Холмский направился в другую сторону, в который раз думая о том, а нужна ли вообще исповедь перед смертью, если смерть была принята в честном бою за Святую Русь. Разве Господь Бог не простит и так все грехи павшему на бранном поле православному воину?

Тут его внимание привлёк Каракуча; с несколькими своими касимовцами он стоял над одним из трупов, слышны были удивлённые восклицания. Подъехав к ним, Холмский увидел, что разглядывают они того самого «шайтана».

— А! Шайтана своего нашли? — усмехнулся он.

— Девка это, канясь! — в ужасе проговорил Каракуча.

— Да ну! И впрямь?

Наклонившись над трупом, Холмский действительно увидел юную девушку с довольно красивым, правильным лицом и высоким лбом, волосы над которым были выстрижены. В правом виске зиял страшный пролом, сделанный, очевидно, тупым концом булавы, которая, собственно, и валялась поблизости. Тут ему вспомнились слухи о том, что у колдуньи Марфы Борецкой имелся где-то в потаённом месте созданный ею самой жуткий оборотень, который в обычном виде был красивой и юной девушкой, а под влиянием чар превращался в страшного непобедимого воина.

— А может, всё-таки шайтан это? — спросил Холмский.

— Моджет, — согласился с ходу Каракуча.

— Ну так мы и его одолели, неодолимого! — рассмеялся князь Данила и отправился дальше. Каракуча шёл рядом. — Чего тебе? — спросил Холмский. — Насчёт пленных, что ли? Нет, нельзя. Государь не велел оставлять их при вас. Так что сдавай всех, какие у тебя есть.

Каракуча в печали отстал. Данила Дмитриевич приблизился к пригорку, на котором поздравлял воевод с победой, вспрыгнул в седло, поднялся на пригорок и вновь оглядел усеянное трупами поле битвы. Теперь оно всё было подернуто сизой дымкой — подожжённый отступающими новгородцами посёлок Солца продолжал вовсю пылать.