Державный

Во время Шелонской битвы Федька сдался сразу же, как только увидел, что пленён Борецкий. Это с обеих сторон было разумно: он и добровольно пленился, и сохранив достоинство — мол, где мой военачальник, там и я. Потом, после битвы, Федька вызвался переводить разговоры с пленными литовцами и немцами, и тут его заприметил дьяк Мамырев, коему было поручено великим князем вести подробную летопись похода. После долгой беседы о всяких книжностях Мамырев поручил Федьке сделать описание Шелонской битвы, и когда тот выполнил поручение, дьяк остался очень доволен и многое из Федькиной повести вписал в свою летопись. В награду он пообещал пристроить Федьку при дворе великого князя в качестве подьячего. И держал парня при себе уже не как пленного, а почти как своего.

И вдруг — на тебе! — снова ехать в Новгород! Да как же? А если там с отцом нос к носу столкнёшься?! Тогда что? Но делать было нечего, приходилось выполнять приказ великого князя. К пяти часам пополудни всё было готово — тела обмыты, одеты в дорогие платья, укутаны в чёрный аксамит и уложены в добротные дубовые гробы, которые поставили на телеги — каждому гробу отдельная повозка. К каждой повозке были приставлены по два новгородца из пленённых на Шелони. Федька нажимал на то, что он состоял при Борецком в тот самый миг, когда они оба были взяты в плен, и потому ему сам Бог велел сопровождать гроб с телом старшего сына Марфы. Федьке же выдали и опасную грамоту, по которой он мог проехать через все московские и псковские заставы, прежде чем доберётся до Новгорода. Мамырев снабдил Федьку достаточным запасом еды и питья, даже вишнями из государевых корзин. Когда солнце стало клониться к закату, скорбный поезд тронулся в путь.

Курицын расположился рядом с гробом, в телеге, на мягком сене. Возницей у него был такой же молодой парень, как и он, который то и дело оглядывался, косясь на гроб, покуда Федька не выдержал и со смехом не спросил:

— Що вертишься? Никак, боишься?

— Да не то щоб боялся, а как-то — не люблю побывашек, — отвечал парень.

— Тебя как звать-то?

— Ильёй.

— Так вот, Илья, бояться надо бывашек, а не побывашек.

— Да знаю… А всё ж не могу подле ларя[84] находиться, не по себе мне. Особинно яко подумаю, що нам при нём и ночлеговати… бр-р-р!.. Ты уж, будь добр, отпусти меня, когда мы на ночь остановимся, я иде-нибудь подале переночлежу.

— Ладно, — согласился Федька, позёвывая и угощаясь великокняжеской вишней-василенкой. Мысли его снова обратились к мечтам о Ласточке, о том, как он будет жить при государе Иване Московском, о том, что хорошо бы никогда больше не видеть отца…

Телеги катились медленно. На закате только миновали большую заставу москалей, расположенную в окрестностях Коростыни. Заехали ночевать в деревню о десяти домах, с унылым названием Захуть. Солнце скрылось за лесом, расположенным уже на противоположном берегу Шелони, но ещё было вполне светло. Выбрав самый богатый двор, на нём поставили телеги с гробами, решив не затаскивать покойников в избу. Хозяин двора страшно любопытствовал взглянуть на труп Борецкого. Федьке и самому хотелось увидеть мертвеца, и он охотно вместе с хозяином снял с гроба крышку. Потом осторожно развернул аксамит, открыв голову и десницу, лежащую на груди. Голова была пришита к шее толстыми нитками, борода и усы расчёсаны. От дорожной тряски глаза и рот покойника слегка приоткрылись, и когда Федька снял с лица аксамит, изо рта Борецкого вылетела огромная чёрная муха, с жужжанием унёсшаяся прочь. Поёжившись от омерзения, Федька стал разглядывать причудливый перстень на указательном пальце покойника. Это было золотое кольцо с крупным белым камнем, на котором была вырезана какая-то странная завитушка, заполненная голубой финифтью. Никаких иных украшений на руке мертвеца не наблюдалось, и Федька почему-то сразу подумал, что ему стоит завладеть этим перстнем. Он припомнил, что, кажется, видел подобную завитушку в одной из волшебных книг Иштвана Сочки, и сей перстень — не просто украшение, а оберег, который в книгах ещё по-арабски называется талисманом.