Державный

И лишь в-третьих он с тревогой взглянул на государя. Иван сделался бледнее бледного, хотя и доселе не был румян. Приподнялся, промычал что-то:

   — Да... как... — И, рухнув назад в кресло, выпустил сипло из себя: — Ва...сссссь...

   — Не до смерти! Не до смерти! — поспешил воскликнуть опрометчивый зять.

   — Убить тебя мало, дурак этакий! — рявкнул на него епископ Вассиан.

   — Не до ссс?.. — вздрогнул Иван Васильевич.

   — Ох и Рождество нынче! — проворчал митрополит, вместе со всеми приступая к государю. — Пригревина навалилась, мокро, среди бела дня темно, в домах душно... А тут ещё ты, Васька, — он повернулся к молодому Холмскому, — будто обухом по голове. Где же его угораздило? Как?

   — Откуль-то возвращался по льду, — отвечал Василий Данилович. — Снегом, говорит, намело, проруби не заметил. А прорубь токмо самую малость корой ледяной покрыта была. Он и ухнул! Вылез, добрался до Кремля. Теперь его уже раздели и сабуровым[180] соком натирают.

   — Сабуровы натирают? Сама Соломония? — неправильно расслышал митрополит.

   — Каб так! — рассмеялся Василий Данилович. — Каб Солошка его растёрла, он мигом бы разогрелся. Сабуром, говорю! Соком сабурым трут его.

   — Опять врёшь! — рассердился пуще прежнего митрополит. — Сабуром трут от вошей, от костоеды, от ссадин. Может, спорышем трут?

   — Может, и спорышем, — кивнул нерешительно молодой Холмский.

   — Да жив ли Васси-и?.. — слабым голосом спросил государь.

   — Погоди, Державный, я пойду разведаю, — сказал дьяк Андрей и отправился разузнавать.

   — Он говорит, жечь надо, — сказал государев зять.

   — Еретиков? — оживлённо откликнулся Иосиф Волоцкий.

   — Всех.

   — Как это всех?!

   — Всех, говорит, жечь беспощадно, — сказал Василий Данилович. — За рекой, речёт, какой-то дом с колдунами и колдуньями. Там у них великая сходка.

   — Должно быть, это Федьки Курицына дом, — осенило митрополита.

   — Скорее всего, — согласился с ним Иосиф.

   — Явилась нечисть приговорённых еретиков спасать, — добавил Ростовский епископ.

Тем временем прибежавшие окольничие и лекари стали укладывать Ивана Васильевича в постель. Спустя некоторое время он уже лежал, уныло глядя на всех и тяжело дыша. «Видать, и впрямь помрёт сегодня», — испуганно подумал митрополит. Он нисколько не желал смерти Державному, любил его. Когда по знаку Ивана всех удалили, Симон поделился своими опасениями с игуменом Иосифом, выйдя за дверь. Иосиф пожал плечами:

   — Возможно. Правда, матушка его, покойница княгиня Марья Ярославна, говорят, всю жизнь обещала вот-вот помереть от задоха, а прожила до старости. Державный-то совсем не стар. Шестьдесят пять — разве это возраст для отхода?

   — Да и шестьдесят пять только в Тимофеев день исполнится, — заметил митрополит. — Но очень уж плох он, сердешный!

Появился дьяк Андрей.

   — Ну что, Андрюша? Как там?

   — Гибель! — махнул он рукой. — У Василия уже жар поднимается. Твердит одно: «Всех жечь!» Якобы на острове, за Большим мостом, тотчас же справа на берегу стоит огромный дом, и там собралась нечистая сила. Вместо образа Спаса, речёт, у них там образ Фёдора Курицына. Они великого князя околдовали и заставили подчиняться, он им распятие покойного Курицына возил. Молитвою, говорит, спасся и сбежал. В бегстве и под лёд провалился. Пойду доложу Державному.

   — Так и есть, по всем приметам это дом Фёдора Курицына, — сказал Симон, мгновенно представляя себе огромный пустующий дом, в котором после расправы с Курицыным никто не решался поселиться, а разобрать или пожечь — жалко. Так и пустует.

   — Людей туда немедля, да пожечь! — воскликнул Иосиф Волоцкий.

   — У тебя, Иосифе, всё одно на уме, — заметил митрополит. — Мозги у тебя горят, что тебе всюду огня хочется? Не ровен час и Москву подожжёшь, так огня ищешь.

   — Священного огня, высокопреосвященнейший владыко! — поднял свой указательный перст Волоцкий игумен.

   — Да ведь, коли Курицын дом жечь, там иные домы погорят, — сказал Симон, вместе с Иосифом и епископом Вассианом выходя на Красное крыльцо.

   — На острове домов мало, — ответил Иосиф.

   — А погорельцев не жаль?

   — Я для них из своей монастырской казны золота не пожалею, у меня обитель богатая.

   — Не зря тебя нестяжатель Нил стяжателем нарицает.

Иосиф сверкнул глазами на митрополита:

   — Зато у меня монахи нищее нищего, единожды в два дня пищу вкушают. Монастырь должен быть богатым, а монахи — бедными. Только так. И когда беда на Руси — монастырская казна тут как тут. А Нил? Что даст он Руси, когда грянет бедствие? Пустую келью свою? Что толку, что он сейчас всё раздаёт? Нестяжатель!.. Гордец он!

   — Оба вы не без гордыни в душе, — вздохнул митрополит. — А правда, она всегда в серёдке. И 1 Церковь наша Православная истинную меру во всём отмеряет. И посты, и строгости, но и — праздники, радости. И вино, и жено. Только в меру. По закону и благодати.

   — Что ж, по-твоему, владыко, монастыри вовсе не нужны? — усмехнулся Иосиф.

   — Нужны, — ответил Симон. — Для таких, как ты. И как твои монахи. А кто по твоему уставу жить не может, тем — менее строгие обители, как Троица, как Пафнутьев монастырь.