Державный

Первого сентября начался семитысячный год — год Страшного суда. Из Польши сообщили о явлении трёх солнц. В Плещеевском озере выловили утопленника с тремя головами. Потом оказалось, правда, что про утопленника — враки. А на Москве всё шло своим чередом. Погода стояла прекрасная, солнечная осень отряхивала с деревьев золотую листву.

В Трофимов день[183] по приглашению Державного на Москву заявился Андрей Васильевич Углицкий-Горяй свежие московские меды пробовать. Да только вместо медов пришлось ему горьким дёгтем неволи лакомиться.

Иван принял брата ласково, завёл с ним дружескую беседу, шутливо спросил:

   — Ну, как там на Угличе к концу света готовятся?

   — Пирогов напекли, — отвечал Андрей. — Да ведь сказано, сперва Антихрист объявиться должен.

   — Объявлялся уже, — сказал Иван. — Геннадий в Новгороде поймал его, надел ему берестяную шапку и подпалил. Антихрист умом тронулся и теперь не опасен.

   — Ну, коли так... — рассмеялся Андрей.

   — А ты, вижу, в конец света не веришь? — спросил Державный.

   — В конец-то?.. Верю вообще-то. Да только слишком часто его встречают. У матушки нашей, помнится, даже присловье было: «Ну, не иначе как завтра конец света!» Помнишь?

   — Помню, — нахмурился государь Иван Третий. — Не очень ты почтительно матушку вспоминаешь. А она за тебя всегда заступалась, печалилась о тебе. Дорог ты ей был, поскольку в неволе родился.

   — А за меня нечего заступаться, — подбоченясь, нагло объявил Андрей. — Я сам за себя постоять умею. И у себя на Угличе от любой орды отобьюсь — хоть от татарской, хоть от московской.

   — Вот так, да? — ещё больше нахмурился Иван Васильевич. — А что же воины твои побоялись на Ахматовичей идти?

   — Охота им была ноги маять, — снова с нахальством отвечал Андрей Васильевич. — И без того на каждого ордынца по пять русичей в тот поход ушло. А на Угре мои угличане не хуже твоих богатырей бились, а то и получше, особенно когда Ахмата в хвост и в гриву за Угру погнали, а ты в Боровске тихонечко отсиживался, своих людишек приберегал.

   — Ну да, ну да, ты храбрец, я опасливый, это всем ведомо, — сказал Иван угрюмо. — Посиди, братец, я тотчас вернусь.

И он пошёл прочь от брата, оскорблённый и страшный. Выйдя из Брусяной избы великокняжеского дворца, в которой проходила беседа, Иван Васильевич грозно повелел дворецкому Петру Шестунову:

   — Князь Андрея Васильевича тотчас схватить и бросить в подклетье Казённого дома.

   — Не может быти! За что, Державный? — воскликнул присутствующий рядом Семён Ряполовский, племянник того Семёна Ивановича, который в Муроме ухаживал за шестилетним Иваном сорок пять лет назад, и тоже — Семён Иванович.

   — За измену, за коварство и подлость! — рявкнул Иван и сурово прибавил: — Кто это тебе, Сёмка, сказал, что ты можешь требовать от меня объяснений?!

   — Слушаемся, Державный! — тотчас поклонились Шестунов и Ряполовский, и через несколько минут они с дружинниками входили в Брусяную избу, чтобы объявить волю Державного и схватить Андрея Горяя. В тот же день были брошены в темницу все дьяки, бояре, казначей и дети боярские, приехавшие на Москву вместе с Андреем. А в Угличе были пойманы и заточены дети Горяя — Иван и Дмитрий. Их сначала отвезли в Переславль и держали там. Потом перевезли в Белозерский монастырь, а уж оттуда — в Вологду. Там они до сих пор томятся в Спасской обители. А отец их умер в темнице под Казённым домом, проведя в заточении два года и полтора месяца. Незадолго до его смерти на Москве случился страшный пожар, уничтоживший две трети города, явившийся гибелью двух сотен людей и множества прекрасных зданий, включая новый великокняжеский дворец. А сколько книг сгорело, утвари, скарба — не сосчитаешь!

Конца света не произошло. Всё обошлось великим московским пожаром...

   — Горррим! Гори-и-им! — истошно завопил кто-то. Сердце так и сжалось в груди у больного государя. А это Гамаюн. Иван Васильевич снова погрозил ему кулаком.

Видать, ясно припомнился великому князю великий пожар московский, что попугай переполошился, почуяв огонь, полыхающий в мозгу Державного.

Вспомнилось, как во время пожара выводили из темницы брата Андрея, дабы перевести его временно в Замоскворечье. Бледный, оплывший, глаза слезятся. Увидев Ивана, так и затрясся от ненависти:

   — Вона, как тебя Бог карает, чёрта горбатого! Поди, ещё не так накажет тебя и потомство твоё!

   — Андрей, опомнись! Смирись! Присягни на верность мне и будь правой рукой моей! — взмолился Иван, с жалостью взирая на измученного брата.

   — Смирюсь, смирюсь! — истошно завопил узник. — Только тогда, когда ногтями выцарапаю твои аспидные очи! Попугай Сонькин!

Постой-постой... Разве тогда был попугай? Нет, ещё и не знали, что бывают такие диковинные птицы... Совсем память помутилась.