Державный

И Курицын, бывало, вздохнув, что не удаётся убедить Державного отменить оскорбительный обычай, приносил свою книгу о мунтьянском воеводе Дракуле и читал про то, как турецкие послы, явившись к нему, поклонились, но кап[186] своих с голов не сняли, а когда Дракула спросил, почему они ему такую срамоту учиняют, они ответили, мол, таков у них обычай, на что он сказал: «Хочу утвердить вас в обычае вашем, дабы ещё крепче его придерживались», — и велел приколотить к головам послов их капы маленькими железными гвоздиками. Слушая в сотый раз сию повесть, Иван Васильевич неизменно смеялся. Особенно ему нравились слова Дракулы, с которыми тот отправлял поклисариев назад к турецкому султану Магомету: «Шедше, скажите государю вашему: он навык от вас ту срамоту терпети, мы же не навыкохом, да не посылает своего обычая ко иным государям, кои не хотят его имети, но у себя его да держит».

Повесть о Дракуле утешала Ивана ещё и тем, что хоть и заточил он брата своего и племянников, но куда ему до мунтьянского господаря. Тот лютовал по праву и без права, причинно и беспричинно, а Ивану приходится жестокость являть только ради пользы Отечества. Конечно, Дракула искоренил в стране своей и татьбу, и разбой, и клевету, и убийство, но каким способом? Убивая сам всякого, кто хоть немного в чём-то виноват.

А на Москве? Даже убийц лишают жизни только тогда, когда доказано, что они совершили убийство без цели и смысла, ради одной жажды убить кого-то. Если же разбойник при грабеже убил человека, его казнить смертию нельзя — сечь и в рабство, хоть ты десяток душ загубил.

Может, Дракула и прав, казня направо и налево, да вот только после его смерти так ли, как при нём, всё тихо и спокойно? Стоит ли ещё та великая златая чаша, которую Дракула поставил возле чистого источника для всеобщего питья и которую никто не осмеливался украсть?

Нет, всему должна быть мера. Следует и казнить, следует и миловать. Не рубить виноватые головы — невинные полетят. Излишне рубить — средь тобою отрубленных невинные попадутся.

Государь устал и от раздумий, и от Гамаюна. К тому же тот как назло ничего больше не хотел произносить голосом Софьи. Сидел на жёрдочке и дремал. Глядя на него, Державный и сам стал погружаться в забытье. Последнее, что вспомнилось, — как он однажды предложил Курицыну поменять прозвище на «Попугаев», а тот ему ответил:

   — Тогда уж лучше — Пугачёв. Говорят, я в последнее время на пугача[187] похож сделался.

   — Похож, похож! — смеялся Державный, и теперь, воображая лицо дьяка, с возрастом сделавшееся пучеглазым от болезни, он с добром думал о Курицыне: «Эх, Федя, Федя! И почто тебя занесло в ересь эту дурацкую! Где ты теперь, горемыка?»

С этими мыслями он и уснул.

Глава седьмая СОДОМ И ГОМОРРА

   — Волк, а Волк! — прозвучал в темноте голос Ивана Максимова. — А почему у твоего брата глаза такие испученные были, ровно его дмело[188] постоянно?

   — Дурак ты, Ванька, — отозвался Иван-Волк Курицын. — Ничего не дмело его, а глаза выпученные от зоба[189]. Зобом он хворал.

Огарок недавно только погас, глаза ещё не успели привыкнуть к мраку и различать очертания предметов и людей, томящихся в подземелье Троицкой башни Кремля вместе с Волком. Лёжа на тюфяке, набитом соломою, Иван-Волк мысленно обращался к своему брату Фёдору, чтобы тот поскорее явился и спас его из темницы, избавил от надвигающейся казни. Видимо, Максимов тоже думал о Фёдоре, раз спросил.

   — А отчего зоб бывает? — прозвучал голос Коноплёва. Этот тоже не спит, а теперь уже, должно быть, ночь. Крысы вон давно разбегались.

   — На кой чёрт тебе знать, — откликнулся Курицын на вопрос Коноплёва. — На тот свет придёшь, там спросишь, тебе ответят.

   — Ты же говоришь, не убьют нас, — с замиранием в голосе спросил Максимов.

   — Шучу, — проворчал Волк.

   — Про что шутишь? — спросил Коноплёв.

   — Про тот свет шучу. Спите, черти!

Воцарилось молчание.

   — Не спится, — через некоторое время вздохнул Коноплёв.

   — Спите, спите — как будто нам завтра на работу, — поддержал его Максимов. — Волк! Расскажи что-нибудь!

   — Жаль, что вас цепи друг от друга держат, — проворчал Курицын, — а то бы вы занялись любимым делом, да и позаснули.

   — Это верно, — вздохнул Максимов. — Давно мы с тобой, Митька, не радели. Я соскучился.

   — И я, — отозвался Коноплёв. — Только с такой жратвы особо не порадеешь. Волк, а Волк, расскажи и вправду чего-нибудь!

   — Фёдора с нами нет, — вздохнул Иван-Волк. — Вот кто истинный мистро рассказывать.

   — Где же он теперь-то? — спросил Коноплёв.

   — Должно быть, в Аркадиях, — ответил Курицын. — Не бойтесь, придёт, придёт за нами братик мой Шольом, выведет отсюда невредимыми.

   — Шольом... — повторил венгерское слово «сокол» Максимов. — А волк как? Шаркаш?

   — Фаркаш, — поправил Курицын.

   — Красивый язык угорский, только ни черта не запомнишь, — заметил Коноплёв.

   — А жидовский запомнишь? — фыркнул Максимов.

   — Жидовский не красив и не складен, — сказал Коноплёв. — Его и запоминать не хочется. Удивляюсь я, как Фёдор им владел.