Держись и пиши

«Я (1) человек больной… Я (2) злой человек. Непривлекательный я (3) человек. Я (4) думаю, что у меня болит печень. Впрочем, я (5) ни шиша не смыслю в моей болезни и не знаю наверно, что у меня болит. Я (6) не лечусь и никогда не лечился, хотя медицину и докторов уважаю. К тому же я (7) еще и суеверен до крайности; ну, хоть настолько, чтоб уважать медицину. (Я (8) достаточно образован, чтоб не быть суеверным, но я (9) суеверен). Нет‐с, я (10) не хочу лечиться со злости. Вот этого, наверно, не изволите понимать. Ну‐с, а я (11) понимаю. Я (12), разумеется, не сумею вам объяснить, кому именно я (13) насолю в этом случае моей злостью; я (14) отлично хорошо знаю, что и докторам я (15) никак не смогу “нагадить” тем, что у них не лечусь; я (16) лучше всякого знаю, что всем этим я (17) единственно только себе поврежу и никому больше. Но все‐таки, если я (18) не лечусь, так это со злости. Печенка болит, так вот пускай же ее еще крепче болит!»

Редакторская кисточка замолчала, увидев восемнадцать «я» в одном абзаце. Ведь вряд ли Федор Михайлович совсем не умел редактировать. Тогда выходит, что повтор в тексте не всегда – тавтология. И что мы нашли еще один миф.

Почему же герой Достоевского так много и беззастенчиво якает? Я думаю, что ответ – в смысле произведения: мы ведь читаем, по сути, разговор человека с самим собой. Записки, исповедь – все эти жанры предполагают монолог с использованием «я». Термин «поток сознания» появится позже, но многие исследователи согласятся, что здесь у Достоевского – именно поток сознания.

И этот поток сознания посвящен себе же. Подпольный человек утверждает нечто – и мы ему верим. А через страницу он уже сам себя опровергает, признаваясь, что соврал. И мы следим за ходом его мысли, за его психологическими защитами, за поиском слов. Как здесь без многочисленных, выскакивающих на читателя «я»? На мой взгляд, никак, то есть оно – оправданно.

Я уж не говорю о том, что повтор этого звонкого и короткого слова создает ритм.

20 марта 1864 года Достоевский пишет брату об этой повести: «По тону своему она слишком странная, и тон резок и дик: может не понравиться; следовательно, надобно, чтоб поэзия всё смягчила и вынесла». И чуть позже: «Ты понимаешь, что такое переход в музыке. Точно так и тут. В 1‐й главе, по‐видимому, болтовня, но вдруг эта болтовня в последних 2‐х главах разрешается неожиданной катастрофой».

Итак: зацикленность на себе, разговор с собой, исповедь, характер, ритм – все это связано с повтором «я» в тексте. Так действует ли здесь правило «вычеркивайте повторяющиеся слова»? Конечно нет. Здесь действует куда, более широкий и важный принцип: «Можно делать все, что угодно, если это работает на текст».

Как это часто бывает в литературе, ошибка и прием выглядят похоже, но у приема есть цель, у ошибки – нет даже мысли о цели.

Я написала это и встала со стула, подошла к книжной полке. Взяла книгу наугад – это оказался «Доктор Живаго» Пастернака. Смотрите, как он начинается:

« и и “Вечную память”, и, когда останавливались, казалось, что ее позалаженному продолжают петь ноги, лошади, дуновения ветра.

Прохожие пропускали шествие, считали венки, крестились».

Пастернак нарочно повторяет слово «шли» дважды – и этот повтор, как и любой повтор, рождает ритм. Однокоренные «пели» и «петь» не смущают его: скорее, наоборот: они тоже звучат как повтор и создают впечатление, что и шествие, и песня длятся без начала и конца. Форма здесь отражает содержание, и, если «пройтись редакторской кисточкой» по тексту, впечатление от него сотрется.

Рядом с «Доктором Живаго» стоят мои литинститутские конспекты – толстые тетради на кольцах, в твердых обложках. На полях записаны разные фразы преподавателей, не относящиеся к предмету лекции. Например, фраза преподавателя зарубежной литературы Карабутенко:

– Если кому‐нибудь очень холодно, ну наденьте манто! Наденьте беличий шарфик. Наденьте бобровую шапку!