Держись и пиши

Хотите дословный его перевод? Вот он:

«Потом пришло утро, и это была уже не она».

Выходит, студент исправил переводчика, а не Ремарка. Но знал ли он об этом? Не думаю. Если бы он владел немецким, он читал бы «Трех товарищей» в оригинале.

Я думаю, что молодым авторам не стоит замирать в безоценочном поклоне перед твердыми обложками классических книг. Можно позволить себе смелость дискутировать, не соглашаться, писать пародии, ставить под сомнение. Тем более что и в текстах классиков не все идеально. Мы любим авторов за их взлеты. Но как насчет шероховатостей?

Взять, к примеру, Толстого – фигуру настолько мощную, что к ней бывает страшно подступиться. Нас восхищает, как объемно изображает он человеческий характер; как смотрит на жизнь и на смерть; как течет время в его романах. Как изображает он завитки темных волос на шее Анны Карениной и описывает Наташины и Сонины по‐бальному вымытые уши.

За это мы прощаем ему стилистические шероховатости, как прощаем незакрытый тюбик зубной пасты тому, кого любим. Но мне кажется важным замечать и тюбик тоже, чтобы не превращать писателя в икону.

Я открываю книгу Толстого, которую очень люблю, и читаю:

– Что ж, разве ты не слышишь? – довольно долго подождав ответа, опять спросил Ростов.

Редактор во мне замечает, что слово «довольно» в этом предложении совершенно лишнее. Я пробую вычеркнуть его – и текст выигрывает. И я уверена, что, если бы вы прочли этот пассаж без слова «довольно», вы не заметили бы потери.

У Толстого много лишних слов. Его тексты можно редактировать, то есть – они не идеальные. Но это неважно для нас, ведь мы любим его за другое.

Или возьмем Чехова. Посмотрите, что говорит о нем Набоков в своих «Лекциях по русской литературе»:

«Русские критики писали, что ни стиль Чехова, ни выбор слов, ни все прочее не свидетельствует о той особой писательской тщательности, которой были одержимы Гоголь, Флобер или Генри Джеймс. Словарь его беден, сочетания слов почти банальны; сочный глагол, оранжерейное прилагательное, мятно-сливочный эпитет, внесенные на серебряном подносе, – все это ему чуждо. Он не был словесным виртуозом, как Гоголь; его Муза всегда одета в будничное платье. Поэтому Чехова хорошо приводить в пример того, что можно быть безупречным художником и без исключительного блеска словесной техники, без исключительной заботы об изящных изгибах предложений. Когда Тургенев принимается говорить о пейзаже, видно, как он озабочен отглаженностью брючных складок своей фразы; закинув ногу на ногу, он украдкой поглядывает на цвет носков. Чехову это безразлично – не потому, что детали эти не имеют значения, для писателей определенного склада они естественны и очень важны, – но Чехову все равно оттого, что по своему складу он был чужд всякой словесной изобретательности. Даже легкая грамматическая неправильность или газетный штамп совершенно его не беспокоили. Волшебство его искусства в том, что, несмотря на терпимость к промахам, которых легко избежал бы блестящий новичок, несмотря на готовность довольствоваться первым встречным словом, Чехов умел передать ощущение красоты, совершенно недоступное многим писателям…»

Набоков пишет о достоинствах прозы Чехова, не стесняясь перечислить и то, чем Чехов пренебрегает. Это взгляд не снизу, а на равных, как на блестящего коллегу.