Я заторопилась к самолету. Но, пробежав самую малость, остановилась. Случилось непонятное — ноги отказали…
— Ой, лиха беда, сынок! Тикай швыдче! — послышался знакомый голос.
Я оглянулась и увидела возле хаты старика. Он стоял раздетый — в одной рубахе и валенках. Вытянутой рукой показывал на двух немцев, бегущих с другого конца улицы, но тут же упал под выстрелами автоматов.
Едва держась на ногах, кое-как я доковыляла до самолета и под градом пуль взлетела…
А конников Пархоменко я все-таки нашла. Вся местность и хутор сильно обстреливались. Села, быстро подрулила к какой-то хате. При помощи офицера связи подтащила самолет ближе к сараю. Обстрел усилился. Мы взяли из кабины рацию и потащили в дом.
— Опять прилетел? — недовольно спросил Пархоменко, увидев меня. — Демаскируешь ты нас своим «кукурузником», давай немедленно улетай отсюда.
— Вот обстрел кончится — и улечу.
— Обстрел не кончится, — сказал генерал, — Мы будем отходить. Танки против нас идут. Улетай!
Я побежала к самолету, стала запускать мотор, но он неожиданно отказал. Замерз.
— Давай жги «кукурузник», мы отступаем! — крикнул Пархоменко.
— Товарищ генерал, — взмолилась я, — пожалуйста, дайте лошадь отбуксировать самолет.
— Нет у меня лишних коней, сам видишь, в каком положении!
Но лошадь все-таки дал. Нашлась и веревка. Привязала я ее к оси шасси двумя концами, у коня на шее сделала подобие хомута, присоединила все, взяла лошадь под уздцы и тронулась вместе с обозом в путь. К счастью, пошел сильный снег, а там и ночь наступила и скрыла нас от вражеских снарядов.
Остановились мы в каком-то селе. Попросила я хозяйку нагреть воды, слила в чугун масло и тоже поставила в печь. Потом помощники из конников помогли мне залить в бачок уже горячее масло, облили карбюратор мотора горячей водой и стали запускать. К всеобщей радости, мотор чихнул раз-другой и заработал.
— Разрешите улетать, товарищ генерал? — спросила я Пархоменко.
— Улетай! Возьми вот пакет и раненого, а на меня, старика, не сердись. На войне все бывает. Я ведь тебя за парня принял, а ты…
В эскадрилье уже знали о всех моих бедах — им сообщили радисты кавалерийского корпуса, наладившие связь.
Прилетев на свой аэродром, я села, зарулила самолет на стоянку, но рядом не обнаружила машины лейтенанта Алексеева. Вокруг все было разбросано в каком-то беспорядке.
— Что случилось? — спросила я механика Дронова.
— Погиб лейтенант Алексеев.
— С кем летал?
— Со штурманом лейтенантом Грачевым. Грачев жив, только сильно покалечен…
Больно защемило сердце, на глаза навернулись слезы, и я, едва передвигая ноги, пошла со стоянки.
— Что вы, Егорова, не идете, а плететесь? — слышу сердитый голос майора Булкина. — Где пакет от командира кавалерийского корпуса? Вас давно ждут. Поторапливайтесь!..
Я достала из планшета пакет, передала майору, а сама пошла искать комиссара Рябова и парторга Иркутского. «Как же так? — думалось мне.-Погиб наш товарищ, летчик… Надо созвать людей, помянуть добрым словом. Как же так?..»
Ни Рябова, ни Иркутского на месте не оказалось. Они улетели еще утром в кавалерийский корпус. Откровенно говоря, мы немножко недолюбливали Булкина за его высокомерие, сухость, грубоватость. Алексей Васильевич Рябов был полной его противоположностью. Зачастую комиссар сам летал как рядовой летчик, но находил время и по душам поговорить, и поругать, если заслужил. Однако если и поругает, то на него не обидишься.
Парторг Иван Иосифович Иркутский был под стать нашему комиссару — чуткий, добрый, внимательный и штурман отличный. Особенно он отличался в розыске частей, попавших в окружение. В эскадрилье шутили, что парторг даже под землей отыщет. Как-то в поиске отряда конников Иркутский с летчиком Касаткиным наскочили на немецкие танки. Те незамедлительно их обстреляли. А вскоре Иркутский заметил в одном населенном пункте людей с охапками сена, суетившихся вблизи домов. Иван Иосифович предложил Касаткину посадить машину. Когда приземлились, выяснили, что в селе был именно тот отряд, который они искали. В целях маскировки кавалеристы укрыли коней в сараи, хлевы, даже в коридоры жилых домов. Задание экипаж выполнил.