Дерзкая империя. Нравы, одежда и быт Петровской эпохи

И в самом деле, он был питомцем, причем одним из лучших, Благородного пансиона Московского университета – этой колыбели свободомыслия и западничества, причем на доске почета сего пансиона имя Магницкого значилось по списку третьим (в то время как знаменитый пиит Василий Жуковский занимал в нем лишь 13-е место!). Занимался он и версификаторством, сочинил несколько недурных од и стихотворных безделок, чем обратил на себя внимание самого Николая Карамзина, который сразу же опубликовал их в альманахе «Аониды». Начав карьеру на военном поприще, Михаил в 1798 году перешел в Коллегию иностранных дел и стал секретарем русского посольства в эпикурейской Вене, где был прикомандирован к Александру Суворову; а с 1801 года подвизался на дипломатической службе уже в революционном Париже. Изысканность манер, галантность и вкус Магницкого поражали даже утонченных французов, которые называли его не иначе как «русский лев»; сам Наполеон Бонапарт напророчил этому русскому блестящее будущее на родине. Михаил вернулся из-за границы обожателем Наполеона и благодаря своему «Проекту конституции и записке о легком способе ввести ее» тесно сблизился с влиятельным тогда реформатором Михаилом Сперанским, получил важный пост статс-секретаря департамента законов в Государственном совете. Как верно сказал современный историк: «Если бы в это время совершенно прекратилась его деятельность, он унес бы с собой репутацию ревностного поборника широко задуманных преобразований, главным двигателем которых был Сперанский».

Важно понять психологию Магницкого: почему на заре александровского царствования он вдруг стал лансером

. Весь гвоздь в том, что Михаил, как говорили современники, «дорожил единственно благосклонностью предержащих властей». Он понял, что новая мода – не просто примета нового времени, но и возможность выделиться, а главное – способ обратить на себя внимание начальства. Логику всех его поступков очень точно охарактеризовал тот же Филипп Вигель: «Это один из чудеснейших феноменов нравственного мира. Как младенцы, которые выходят в свет без рук или без ног, так и он родился совсем без стыда и без совести. Он крещен во имя архангела Михаила; но, кажется, вырастая… предпочел покровительство побежденного архистратигом противника. От сего бесплотного получил воплощенный враг рода человеческого сладкоречие, дар убеждения, искусство принимать все виды

… В действиях же, в речах Магницкого все носило в себе печать отвержения: как он не веровал добру, как он тешился слабостями, глупостями людей, как он радовался их порокам, как он восхищался их преступлениями! Как он должен быть проклинать судьбу свою, избравшую Россию ему отечеством, Россию… столь бесплодную землю для террориста и инквизитора». Магницкий был лансером по расчету

– из сервильных видов он готов был рядиться в любые одежды, даже самые вызывающие и кричащие…

Другим видным отечественным модником той поры был Иван Савич Горголи, служивший образцом рыцаря и франта. Это он ввел в обиход тугие галстуки на свиной щетине (прозванные в его честь «горголиями»), которые носила тогда не только вся лейб-гвардия, но и люди штатские. Современник писал: «Никто так не бился на шпагах, никто так не играл в мячи, никто не одевался с таким вкусом, как он». Это был человек свободного духа, записной удалец, красавец и силач. Родом грек, он после окончания греческой гимназии в Петербурге поступил в Сухопутный шляхетский кадетский корпус, из коего был «выпущен с отличием». Служил в Павловском гренадерском полку, героически сражался в Польше и Голландии, за что в 1800 году был назначен плац-майором в Петербурге. Ненавистник тирании, он принял участие в заговоре против Павла I, хотя и не на первых ролях. Мемуарист Николай Саблуков рассказывает, что Горголи, вознамерившись арестовать царева фаворита графа Ивана Кутайсова, ворвался в дом его полюбовницы, актрисы Генриетты Шевалье. И хотя та «приложила все старания, чтобы показаться особенно обворожительной», стойкий плац-майор «не отдал дань ее прелестям, так что она отделалась одним страхом». Для Ивана Савича служение свободе оказалось сильнее женских чар…

Но все в мире скоротечно. И вот «дней Александровых прекрасное начало» получило аракчеевское продолжение, а обожествляемый народом Благословенный царь стал восприниматься уже как «властитель слабый и лукавый»; утратили былую свежесть, медленно выветрились и популярные модные веянья. Подвластные общему закону, менялись и сами лансеры и вскоре перестали быть таковыми, и лишь историческая память хранит минуту их былой славы. Что же с ними сталось?