Десерт из каштанов

– Жарко… Арсений Сергеевич, здравствуйте.

Смутилась. Да и он тоже.

– Привет, Саня.

Сказать было больше нечего, и он, помешкав еще пару секунд, побрел в сторону старого корпуса, чувствуя себя довольно неловко и как-то мешковато, как будто собственное тело стало ему велико.

Но на крыльце остановился и, сощурившись, стал наблюдать издали, как приближается, уже по привычке ловко управляясь с костылями, Саня. Подойдя к нему, она остановилась. Ее кожа все еще хранила пунцовый оттенок долгих рыданий.

Девушка не стала садиться на бетонный приступок фундамента, на котором обычно курили санитары, а прислонилась спиной к стене возле задумчиво стоящего Гаранина. Они оба вперились глазами в пышное облако пурпурной петунии, пластмассовая корзинка с которой болталась на крюке прямо возле дверей. От цветов тянуло непереносимой приторной сладостью.

– Меня выписывают. Завтра.

– Да? Ох, Санечка, я тебя поздравляю! Отличная новость. Хотя, конечно, больница будет по тебе скучать. Тебе тут уже впору турбюро открывать. Абориген ты наш.

– Да уж, – с непривычной мрачностью согласилась Саня. – Я позвонила Феде. Помните моего Федю? Сказала ему, что меня выписывают. А он… а он ответил, что не приедет забирать. И совсем больше не приедет. Потому что встретил другую девушку. И что он любит ее. И что у них уже скоро будет ребенок. Он просто не мог мне этого сказать, пока я болела, все ждал, когда выздоровею. И мама, мама моя, она давно знала об этом! И тоже молчала.

Несмотря на сухой ее голос, Гаранин с удивлением заметил, что по ее лицу снова катятся крупные слезы. Он вспомнил ее, искалеченную, набор костей и суставов, человеческий конструктор, который доставили им на «Скорой» полтора года назад. Он пересчитал все ее операции и наркозы, которые давал ей сам, все миллилитры и миллиграммы, которые выдержал этот организм. Радиацию рентгена, титан искусственных вставок в ее кости… Рядом с этим удивительным человеческим существом, ставшим еще более уникальным, чем оно было рождено на свет, озвученная ею история меркла и казалась серой и плоской до оскомины.

– Ну, Санька, нашла из-за чего слезы лить! Сплошь и рядом такое. Ты молодая, с мозгами все в порядке. Найдешь еще лучше. Тем более что ты недавно второй раз родилась.

– Ага…

– А маму твою понять можно. Как она натерпелась! Вера, помню, Ромашова, ее нашатырем в коридоре откачивала… Ей теперь с тебя пылинки сдувать хочется. Ясное дело, почему не стала ничего говорить. Чтобы ты вот так не убивалась!

– Но ведь я все равно узнала. Он сам сказал… Как же так, я ведь должна была почувствовать… что-то в глазах увидеть, разве нет? Когда он приезжал меня навещать. Женщины же обычно такое чувствуют, нет? Так говорят… А я совсем, видать, невнимательная… Так радовалась, дура. И вот он сказал.

– Да. Сказал. Но перед самой выпиской, когда ты уже выкарабкалась. И молодец, что сказал, другой бы еще тянул кота за одно место… Оцени это!

Саня резко повернулась к Гаранину:

– Я не могу без него жить. Я не хочу. Все это без него не имеет смысла!

Осознав, что она имеет в виду, он не удержался.

– Да ты что? – Он даже сощурился. – Вот молодец, додумалась. Мы что, зря тебя латали, по кускам собирали? Твое тело тебя не подвело, три десятка врачей тебя не подвели, а какой-то придурок сдался. И что теперь из-за этого? Сдохнуть?

– Я его люблю, – почти простонала Саня и принялась отчаянно тереть лоб, словно пытаясь вытереть, выскоблить оттуда эту мысль и это чувство. – Я его люблю!

Арсений оттолкнулся от стены и встал напротив девушки, практически нависнув над ней:

– Ты его любишь. Ага. И что из того? Ты что думаешь, любовь – это такая уж ценность? Редкость? Да оглянись ты вокруг. Посмотри повнимательнее! Все кого-то любят, каждый. Куда ни плюнь – попадешь в чью-то любовь. И ни черта это никого не извиняет, ни за что! Поняла меня? Ни один плохой поступок не может оправдываться любовью. Это нечестно. Нечестно, слышишь? Это твоя жизнь, жизнь человека. Вот что дорого. Черт, да это ведь дороже всего! И это надо уметь ценить, а не размениваться на медяки. Привыкли все коту под хвост пускать. Человеческую жизнь не ценят, оборзели вконец. Люди, господи, да что с вами не так?! Конечно, вешайся иди, топись, что уж тут. Мальчик бросил девочку, самое время распустить нюни. Только мать свою на тот свет не забудь захватить, раз такая умная. Она ж тебя зря рожала. Да?

Он осознавал, что говорит, кажется, жестокие вещи. Возможно, чересчур. Но все равно верил в каждое свое слово. И негодовал, что собранная, почти рожденная заново в стенах больницы Саня Франкенштейн осмелилась пойти наперекор своему спасению – в котором, кстати, Арсений принимал непосредственное участие. Это показалось ему кощунственным, как плевок в церкви.

Тон или смысл сказанного Гараниным достиг сознания Сани. По крайней мере, она перестала плакать и несмело покосилась на Арсения, высматривая что-то в его лице.

– Простите. Мне не следовало так говорить… – вздохнула она.