Десять басен смерти

Малышка привела его в дом с рублеными стенами в старинном парижском квартале неподалеку от Шатле. Затем он последовал за ней в узкую комнату с серыми стенами и почти без мебели. Там стояли лишь кровать с ледяными простынями, рукомойник и стул. Окно выходило на мощеный двор. Он видел перед собой бледный луч. Сейчас, пока он балансировал на стуле, Ландретто мог видеть лишь влажную перегородку, лицом к которой он стоял. Он совсем не мог вспомнить, что произошло после того, как он попал сюда. Он не был уверен, что сумеет не уронить свое мужское достоинство, – вот была последняя мысль, которую ему удалось припомнить, если память его не обманывала. Испытывая стыд, он погрузился в сон. Проснулся он, почувствовав, как на него льют ледяную воду.

Над горизонтом поднималось солнце.

Его лицо все еще было мокрым, несколько капель стекло на пол. Женщина исчезла. На его шею была накинута петля. А за его спиной, пока он приходил в себя, какой-то голос декламировал:

Ворона и Лисица

Книга I, басня 2

Уж сколько раз твердили миру,
Что лесть гнусна, вредна; но только все не впрок,
И в сердце льстец всегда отыщет уголок.

Вороне где-то бог послал кусочек сыру;
На ель Ворона взгромоздясь,
Позавтракать совсем уж было собралась,
Да призадумалась, а сыр во рту держала.
На ту беду Лиса близехонько бежала;
Вдруг сырный дух Лису остановил:
Лисица видит сыр, Лисицу сыр пленил.
Плутовка к дереву на цыпочках подходит;
Вертит хвостом, с Вороны глаз не сводит
И говорит так сладко, чуть дыша:
«Голубушка, как хороша!
Ну что за шейка, что за глазки!
Рассказывать, так, право, сказки!
Какие перушки! какой носок!
И, верно, ангельский быть должен голосок!
Спой, светик, не стыдись! Что, ежели, сестрица,
При красоте такой и петь ты мастерица, —
Ведь ты б у нас была царь-птица!»
Вещуньина с похвал вскружилась голова,
От радости в зобу дыханье сперло, —
И на приветливы Лисицыны слова
Ворона каркнула во все воронье горло:
Сыр выпал – с ним была плутовка такова. [18]

Дрожа, Ландретто с трудом балансировал на спинке стула. Веревка была продета через крючок отсутствующей люстры привязана к ручке входной двери. Достаточно было одного дуновения, чтобы стул опрокинулся и Ландретто вместе с ним. Голову его как будто сжимали тиски, ладони вспотели. Веревка натирала шею.

– К… кто вы? Что вам нужно? – сдавленным голосом спросил он.

Сначала он услышал лишь дыхание, затем раздался голос:

– Мы немного поговорим о вашем господине, если вам будет угодно.

– О… о моем господине?

– Не валяйте дурака. Я имею в виду Черную Орхидею.

– Как вам стало известно?…

– Ну, это же Париж, – ответил голос. – Мы также поговорим… о вашем втором господине. И о вашей измене.

– Моей измене?

Ландретто затрясло. Долю секунды ему казалось, что он сейчас кувыркнется. Он оступился одной ногой, но в последний момент удержался, насколько это было возможно со связанными за спиной руками, все больше задыхаясь. Высунув язык, он жадно хватал воздух. К тому же он пытался повернуть голову, чтобы увидеть Баснописца, который сидел у него за спиной, держа в руке конец веревки.

– Вы меня прекрасно поняли. Милый маленький лакей… Вы знаете, что мое дело – это обнаруживать и описывать человеческие недостатки… Начнем же! Между нами не должно быть недомолвок и притворства… Мне известно, что ваша родословная была просто-напросто выдумана… Вы, королевский учитель верховой езды да еще и офицер в порядке исключения… Смешно! Вы, потомок благороднейшего рода, синьор Пармы! Я знаю, что вы обязаны всем этим письмам венецианских сенаторов и благодушно короля, который предпочел закрыть на все глаза… Но ведь он всегда закрывал глаза. Он всегда был слепцом, не так ли? Ландретто издал неопределенное урчание.

– На самом же деле, ничтожный Ландретто, вы врун и Иуда… Без роду без племени, так ведь? Вы с рождения были сиротой…

Часто дыша, обезумев от боли и гнева, Ландретто не находил слов; на глаза наворачивались жгучие слезы. Баснописец рассмеялся. Он встал и начал ходить по кругу. Паркет скрипел у него под ногами.