Десять десятилетий

Огромное количество статей и выступлений было посвящено его памяти. Из некоторых откликов мы узнаем, что Горький был перевезен в Москву из Крыма настолько больным, что врачи за него боялись и 1 июня его положение было признано очень серьезным. Он лежал в подмосковных Горках, и к воротам его дома была приставлена вооруженная стража. Как вспоминал французский писатель Луи Арагон, который вместе со своей женой, известной писательницей Эльзой Триоле, между прочим, родной сестрой Лили Брик, приехал из Парижа по приглашению Алексея Максимовича, их, а также бывшего вместе с ними Михаила Кольцова не впустили даже в приусадебный парк. Они долго просидели перед воротами в автомобиле и видели, как оттуда выехала машина, увозившая докторов — это было утро смерти Горького. Вот что пишет об этом Арагон:

«…18 июня, перед усадьбой… Автомобиль. Водитель спорит со стражей, цепь на воротах опускается. Это доктор. Может быть, после его визита мы будем иметь право? Михаил ходит к страже и обратно к нам. Еще проходит час. Снова выезжает автомобиль. Михаилу удается приблизиться к нему. Доктор его знает, они переговариваются… Горький умер. Нам ничего не оставалось, как уехать. У Михаила были слезы на глазах. И он все время говорил, что Старик очень хотел нас видеть перед тем, как умереть… Тогда еще никто не знал, не думал, что эта смерть после долгой болезни была убийством…»

В ночь на 20 июня состоялась кремация, и вечером урна с прахом Горького торжественно замурована в Кремлевской стене. Страна в глубоком трауре.

Через некоторое время Сталин вызвал Михаила Кольцова и поручил ему написать о Горьком массовую популярную брошюру, которая и была издана трехсоттысячным тиражом под названием «Буревестник». Эту брошюру Кольцов написал очень быстро, и, когда он принес ее Хозяину, тот сразу прочел ее про себя в присутствии автора. Брошюра ему понравилась, и он тут же дал команду ее печатать. Потом, помолчав и раскурив трубку, сказал:

— Написано живо. Доходчиво. А что, товарищ Кольцов, неплохо бы в таком же духе написать о товарище Сталине.

Это было в его манере, говорить о себе в третьем лице.

— Я готов, товарищ Сталин, — ответил Кольцов.

— Ну, вот и отлично, товарищ Кольцов. Помирать я пока не собираюсь, успеем об этом поговорить.

Присутствовавший при этой беседе Ворошилов прибавил:

— Мы с вами, Михаил Ефимович, съездим на Ближнюю дачу. Кстати, там послушаете, как товарищ Сталин поет.

Как мне рассказывал брат, Сталин при этом усмехнулся и сказал:

— Если выпьем, то вместе и споем….

Рассказывая о Горьком, я упомянул его статью о своих друзьях-карикатуристах, «единосущной троице» — Кукрыниксах.

…Широкое, емкое это понятие — художник. Правда, по давней традиции, а может быть, в силу некой инерции мы привыкли обозначать этим словом прежде всего живописцев, графиков, плакатистов, но если подходить к этому понятию более широко, то можно сказать, что художник — это и писатель, и артист, и композитор, и конструктор, и хирург, и модельер, и токарь, и любой другой, талантливо владеющий своей профессией мастер, умелец, виртуоз.

…Три несколько застенчивых, но уже уверенных в себе паренька вошли в крохотную комнату, где располагалась редакция литературно-художественного и иллюстрированного журнала «Прожектор», издаваемого газетой «Правда». Они принесли несколько дружеских шаржей на известных советских писателей — Леонида Леонова, Всеволода Иванова, Федора Гладкова и еще кого-то. Шаржи были похожие и смешные. Они всем понравились. Понравились и сами ребята. Они оказались студентами ВХУТЕМАСа (Высших художественно-технических мастерских) — известного в ту пору художественного института. Один из пареньков был длинный, худощавый, с пышной шевелюрой и в пенсне с цепочкой за ухом, по фамилии Куприянов. Второй — ему по пояс, маленький, лысеющий, длинноносый — Крылов. И третий — красивый, с ниспадающим на лоб есенинским чубом — Соколов. Это и были всемирно известные впоследствии КУКРЫНИКСЫ.