Десять десятилетий

Всех очень интересовало, будет ли Фейхтвангер принят Сталиным. Приезжавший за несколько месяцев до немецкого писателя известный французский литератор Андре Жид такого приема не был удостоен, что многих удивило, а самого Жида, видимо, обидело. Андре Жид приезжал в Советский Союз для встречи с Горьким, который был уже тяжело болен. Жид опоздал буквально на пару дней и смог присутствовать только на его похоронах. Во время траурного митинга на Мавзолее, где присутствовал и Андре Жид, к Сталину подозвали Кольцова, который сопровождал Жида, курируя в качестве председателя иностранной комиссии Союза писателей приезд и пребывание французского писателя в СССР. Хозяин осведомился у Кольцова, пользуется ли Андре Жид на Западе достаточным авторитетом. Кольцов ответил, что авторитет Жида на Западе весьма высок и с его мнением очень считаются. Сталин выслушал эту справку молча и после паузы заметил:

— Ну, дай Боже. Дай Боже.

Тем не менее, как мы знаем, Сталин не счел нужным встретиться с этим авторитетным на Западе писателем. Мне трудно судить, какие к тому у него были соображения. Но одно для меня бесспорно: в безукоризненном «запоминающем устройстве» Хозяина было отчетливо зафиксировано, что за приезд Жида в Советский Союз несет ответственность персонально Кольцов.

Вернувшись во Францию, Андре Жид сразу же написал книгу — свои впечатления о Советском Союзе, которая весьма не понравилась Сталину. И столь же немедленно Жид был объявлен злостным антисоветским клеветником, к тому же приспешником Гитлера и заодно — американских империалистов. Имя его в СССР было предано анафеме. Вместе с тем Сталин, видимо, решил, что с Жидом допущена определенная ошибка: надо было его принять. А у Сталина был твердый принцип: за допущенные им ошибки и просчеты строго наказывать других, всегда находя соответствующих «козлов отпущения». Одновременно он счел необходимым отрицательному мнению популярного и авторитетного на Западе Андре Жида срочно противопоставить положительное впечатление не менее на Западе популярного и авторитетного Лиона Фейхтвангера. А Хозяин, когда надо, умел быть и убедительным и обаятельным.

После беседы с ним Фейхтвангер всюду и везде выступал с настолько просоветскими заявлениями и впечатлениями, что даже вызывал сомнение в своей искренности. Я думаю, что он был вполне искренен и не был Сталиным обманут: человек умный и проницательный, он не мог не разглядеть все те отрицательные, уродливые и безобразные явления, о которых писал Андре Жид, но для него неизмеримо важнее разоблачения этих явлений был тот неоспоримый факт, что Советский Союз представлял в этот момент мощный оплот антифашистских сил, а Сталин казался ему единственной личностью, способной противостоять Гитлеру. И он повел себя согласно своей концепции. Конечно, эту позицию Фейхтвангера нетрудно было разгадать.

И мне вспоминается ехидная эпиграмма, принадлежащая, если не ошибаюсь, писателю Льву Никулину:

Юлит Фейхтвангер у дверей с весьма умильным видом.
Ох, как бы только сей еврей не оказался Жидом.

Но Фейхтвангер отнюдь не «оказался Жидом», а напротив, его книга «Москва 1937» пришлась Сталину по вкусу и была издана в СССР огромным тиражом.

Нетрудно себе представить, в каком сложнейшем переплетении представали перед Сталиным проблемы задуманных им политических процессов конца 30-х годов. То было, с одной стороны, поистине уравнение со многими неизвестными, а с другой — азартный, непредсказуемый политический покер, где необходимо было учитывать возможность любого блефа, просчета. И Сталин рассчитывал, что присутствие и мнение Фейхтвангера рассеет в Европе всякие предположения о том, что этот и предыдущие процессы являются инсценировками.

На скамье подсудимых процесса, который пожелал посетить Фейхтвангер, сидела довольно пестрая группа. Как всегда, непременными ведущими юридическими фигурами были Ульрих и Вышинский. А самой яркой и заметной фигурой на скамье подсудимых — Карл Радек.

А кто такой Карл Радек? На этот вопрос я предвижу два возможных ответа:

— Не знаю. Не помню.

— Что-то слышал. Но стоит ли вспоминать?

На мой взгляд, если мы хотим знать свое прошлое, если нам не безразлична наша история, то мы должны знать и вспоминать людей, оставивших в этой истории свой след. Знать и помнить о людях не только «хороших и разных», но и о просто разных. Даже если они были не совсем хорошие.