Десять историй о любви (сборник)

«…После того, как первый из них привел нас, толпящихся вокруг него, сонных и слабых, в содрогание одним лишь жутким намеком на произошедшее в доме Терея и потребовавшее такого способа передачи случившегося, когда сама кровавая и безъязыкая, от боли мычащая невозможность сообщить весть уже является самой вестью, и вестью – настолько превышающей размеры простой почты, что говорить о ней можно только посредством донельзя изуродованных губ, языка и всего остального; после того как мы разошлись по домам и забрали с собой страдальца, обсуждая торопливо – можно ли ему есть и что могло бы служить для этой цели, не усугубляя мук бедняги и не тревожа подживающей раны, которая теперь ему заменяла рот; после всего этого и еще немногих жизненных подробностей, необходимых для того, чтобы наполнить каким-то содержанием несколько дней, городок наш, пустынный и притихший в опасливом ожидании, во время которого изредка кто-нибудь метнется от одного приземистого строения к другому – вот и вся жизнь, был разбужен однажды глухим вскриком и ропотом, и лошадиным храпом.

Мы глазели на спешивающихся всадников и понимали, что и это далеко не конец истории, начавшейся в доме кузнеца, который тоже исчез сразу следом за Филомелой, бросив наш инвентарь на произвол всеядной ржавчины и разрухи; что будут еще тревожные побудки и упасли бы только боги от изувеченных вестников. Проводя вновь прибывших в опустевшую кузницу, сметая рукавами лохмотья липкой паутины, мы заглядывали в глаза этих суровых играющих желваками людей во влажных от пота рубахах, а они хмурились, неловко отворачивались и говорили что-то об отозванном из Фракии или даже самовольно отозвавшемся посольстве великой Спарты, о том, что уж кто-кто, а они туда ни ногой и что их стратег – вон тот высокий, в красном, – хоть и приходится Терею названым братом, однако таких вещей, какие там вытворяют, терпеть ни за что не станет, будь в них повинен хоть названый, хоть кровный брат, даже отцу – и тому ничего такого не спустил бы, потому что, ну есть ведь предел человеческой разнузданности и бессердечию, и хватит уже, в конце концов, озадачивать богов подобными выходками, ибо разобраться во всей этой кутерьме, а тем более – управлять этим зыбким, переменчивым и диким людским племенем не под силу уже не только Зевсу, но и тем, кто породил его самого и вообще всё остальное…»