Десять историй о любви (сборник)

«Устраиваясь на ночлег, спартанцы еще долго ворчали и сетовали на вероломного Терея, оглашая разоренное гнездо кузнеца своими жалобами и стенаньями, а наутро, опередив нас с подъемом, разложили по полкам свое снаряжение и, казалось, уже окончательно решили остаться у нас на житье, не поставив никого в известность о причинах, препятствующих отъезду – тем паче что таковых, видимо, не имелось, а налицо была просто растерянность, страх и злобное ожидание выхода растущему раздражению. За скукой для них в скором времени неотвратимо явилась потребность в мелких пакостных злодеяниях, и, разобрав однажды залежавшееся оружие, они взялись бить из луков одичавших, больных от одиночества и горя собак, которые немедленно разбежались в панике по всей степи, разнося дурные новости о городе, где теперь перестали кормить честных псов, а просто-напросто убивают их из лука. Спартанцы тем временем, освежив душу кровью, развязали языки и понемногу заговорили о том, что томило и мучило, поскольку главный повод к молчанию – стратег в красном – лежал на скамье, третий день ничего не ел и в собачьих празднествах не участвовал, хотя они уверяли друг друга, что он великий стрелок и что они обязательно приведут ему живую тварь, дабы и он потешился, разбудил сердце и прекратил невозможное, невыносимое свое лежание – поохотился, как бывало во Фракии, где теперь не то что охотиться, но даже и в небо ни один наконец стрелять не станет, потому что именно это небо не разверзлось и не обрушило на виновных шквал огня, после того как их стратег посватался к этой чумазой девчонке, приблудившейся из степи, и ему было отказано, как будто он недостаточно знатен или силен для такой сопливой пигалицы, как Филомела, будь она хоть трижды сестрой царицы, и, главное, кем отказано – названым братом! Верно сделал стратег, что увел посольство – не пристало отказы выслушивать Спарте.

Они говорили это громко, возбужденно – почти выкрикивали, хлопая друг друга по плечам и посматривая в нашу сторону с таким выражением, словно им была непонятна наша подозрительность по поводу их энтузиазма и точно мы не догадываемся – о чем молчит их предводитель и что он скажет, если встанет со скамьи, обнаружив достаточный мотив, чтобы взорваться и сломать печати на устах, и может быть, таким мотивом, таким поводом как раз и явится бедная псина, приведенная для убийства, и стратег поднимется наконец и выйдет взбешенный на улицу, ибо как тут не взбеситься от радости, что есть все же существо, на котором можно выместить боль и тоску за перенесенный и в то же время – непереносимый позор случившегося, и бить, бить ее ногами, а отнюдь не застрелить деликатно из лука, пинать ее задыхающуюся, куда попало, но слаще если в голову до хруста или в живот, избивать до тех пор, пока, обезумев, не прыгнет из последних сил на мучителя, и тогда уже рассечь ее в воздухе пополам свистящим спартанским мечом, оставив нас в недоумении относительно причин, толкнувших Терея – нет-нет, не просто отказать в помолвке, это пусть себя утешают солдаты стратега, заботившиеся прежде всего о добром имени начальства, – а с позором изгнать из Фракии названого брата, как паскудного пса, виновного в святотатстве, ибо теперь уже было совершенно ясно, что ни о каком добровольном, исполненном благородной обиды отъезде и речи быть не могло…»