Десять историй о любви (сборник)

Возвращаясь на кухню, он вдруг замер на полпути, пораженный странным воспоминанием. Давным-давно, когда он сам был едва старше своей крохотной Аньки, родители ни на минуту не могли оставить его в комнате одного. Он тотчас начинал плакать оттого, что ему казалось, будто за спиной у него кто-то стоит. Даже потом, уже в школьные годы, он часто страдал от этого ощущения и потому с диким скрежетом разворачивал свой письменный стол так, чтобы сидеть непременно спиной к стене. На полу оставались глубокие царапины, а в сердце его матери – такое же глубокое беспокойство по поводу, не дурачок ли у нее сын. Несколько раз, отрывая глаза от книги или учебника, он видел, как в соседней комнате кто-то мелькал, хотя в квартире, кроме него, в этот момент никого не было.

Издеваясь над его страхами, отец иногда делал вид, что уходит на службу, а сам прятался где-нибудь в ванной и, спустя какое-то время, начинал скрипеть дверью, царапаться и покашливать. Недоразумение вскоре, конечно же, разъяснялось, однако маленький Александр мог еще долго с недоверием смотреть на его смеющийся рот и красивые блестящие зубы, думая о том – настоящее ли все это, и не был ли настоящим тот, кто, может быть, все-таки ушел из дома полчаса назад.

Проходя теперь мимо двери в ванную комнату, он приоткрыл ее и заглянул внутрь. Лет пятнадцать тому назад там вполне мог оказаться отец. До исчезновения матери он любил быть веселым. Шутки прекратились после того, как в одно прекрасное утро, не сказав никому ни слова, она вышла на минуту из квартиры к соседям и не вернулась. Дело там было в каком-то увозе, в какой-то нелепо вспыхнувшей страсти, в какой-то мороке, глупости и неразберихе.

По незначительности возраста Александр тогда так ничего и не понял, однако урывками запомнил страшную ярость отца, потом его отчаяние и смутные разговоры с ним, Александром, о смерти. Позже ему удалось узнать уже через третьи лица, что вся история закрутилась, пожалуй, слишком стремительно. Настолько быстро, что никто даже и глазом не успел моргнуть. Были зеленые «Жигули», непонятные отлучки, кажется, была ложь, затем наступила зона молчания и, наконец, побег в одних шлепанцах и тонком халатике практически на голое тело.

Вся эта внезапность и цыганщина, разумеется, были не зря. Отец потом часто оставлял Александра с восьмимесячной Лизой у бабушки, а сам уезжал куда-то на два-три дня, всякий раз укладывая в старенький портфель газету «Правда», банку тушенки, синий спортивный костюм с надписью «Динамо», чтобы переодеться в поезде, и табельный пистолет Макарова.

Три года спустя за эти отлучки его уволили со службы на пенсию, и он стал сутками лежать на диване, вставая лишь для того, чтобы намазать себе маслом огромный кусок хлеба или погладить оставленную ему в утешение военную форму, которую он, в общем-то, уже никогда не носил, а потому и непонятно – зачем гладил. Потом он, видимо, стал замечать в лице сына сходство с чертами убежавшей от него жены, и с этого момента жить Александру стало непросто.

Из бесконечного потока придирок, упреков и брошенных в гневе слов Александр с тревожащей его самого легкостью всегда вспоминал одну и ту же безобразную сцену. Вернее, он даже и не вспоминал ее. Она как бы всегда была наготове. Стоило ему только слегка расслабиться, как ее вечно недобрые тени окружали его и устраивали свой бесконечный шабаш.

Однажды ночью отец неожиданно поднялся с постели. Включив свет во всех комнатах, он пооткрывал все шкафы и тумбочки и стал беспорядочно вываливать их содержимое на пол. Маленькая Лиза от шума и от яркого света сначала заплакала, а потом, гулко ударившись, выпала из кровати. Александр очень ясно запомнил, что при падении она именно гулко ударилась головой. Отец подобрал ее и, продолжая держать в одной руке, другой расшвыривал лежавшие в беспорядке на полу вещи. Лиза ему, по-видимому, сильно мешала, но он ее не отпускал, а только чуть-чуть подбрасывал, чтобы удобней перехватить. От этих подбрасываний она окончательно испугалась и стала громко кричать.

Через несколько минут Александр понял, что отец отбирает и сваливает в одну кучу вещи, некогда принадлежавшие его матери. Туфли, колготки, заколки, синий плащ, черное и белое платья, фотографии, что-то еще. Перехватив Лизу левой рукой поперек туловища, он лихорадочно метался по всей квартире, а маленький Александр словно хрупкая, перепуганная тень неотступно следовал за ним из комнаты в комнату.

Всякий раз, когда отец перебегал из спальни на кухню или в прихожую, кричавшая голова Лизы проносилась мимо дверных косяков в считаных сантиметрах, и Александр усилием своей совсем еще небольшой воли подавлял приступы тошноты, боясь, что отец в один из таких моментов может качнуться, толкнуть дверь и та, возвращаясь после удара о стену, наткнется, наконец, на болтающуюся из стороны в сторону голову, и крик тогда прекратится, и будет страшная, никому не нужная тишина. И что им тогда останется делать – ему и его полусумасшедшему, больному от горя отцу?