Десять лет на острие бритвы

Секретарь парторганизации Пашков перестал заходить к жене, старался ее избегать, а при встречах прятал глаза. Екатерину Ивановну Манучарову тоже арестовали, а ее дочку отправили в Москву. Приезжал в Ленинград Николай Дмитриевич Агеев, зашел к Фее, но, узнав, что я осужден, постарался поскорее уйти. Сергею Семенову, брату жены, вынесли строгий выговор за то, что приютил ее у себя, т. е. за связь с женой врага народа. Николая понизили в должности и куда-то перевели в область. Только Котя и Ира поддерживали ее и сына, а так все шарахаются, как от какой-то заразы. Она была благодарна теперешнему своему начальнику, принявшему ее к себе на работу, несмотря на то, что она жена контрреволюционера. Юра прислал мне свое сочинение, очень понравившееся Сергею и передал общую тетрадь, исписанную до самого конца. Это было что-то вроде киносценария с увлекательным острым сюжетом о нападении Гитлера на запад (написано до 1 сентября), о диверсиях, разоблаченных нашим ГПУ, и вылавливании военных шпионов. Я прочел все это с большим удовольствием, когда мне вернули тетрадь Юры из третьего отдела, куда их забрали от меня при выходе со свидания, причем посоветовали передать сыну, чтобы не увлекался такими темами, и не поверили тому, что ему только четырнадцатый год от роду. В целом же свидание оказалось каким-то натянутым, несердечным.

На второй день разрешили еще три часа видеться с женой, но эти часы были, пожалуй, больше тягостными, чем радостными. Весь разговор вылился в описание отдельных моментов из моей жизни за эти два года. Я тогда прямо ей сказал: «Дорогая Фея, что будет со мной, неизвестно; проблесков на пересмотр дела нет никаких. Выживу ли я оставшиеся восемь лет, тоже неизвестно. Ты молода, красива, не жди меня, не губи свою молодость. Жизнь есть жизнь; тебе только тридцать четыре года — самый расцвет сил. Юра поймет: он достаточно умен, тем более его опекают Котя, Ира и мама. Так что решай, дорогая, и пусть совесть тебя не мучает. Считай, что ты свободна с этой минуты». На этом я с ней расстался. Расстался с тяжелым чувством. Было такое ощущение, что эта наша последняя встреча… Предчувствие меня не обмануло…

В бараке мне все завидовали, т. к. это был беспрецедентный случай, чтобы контрику, отбывшему наказание всего только два года, дали свидание с женой. Позже я узнал, что этому помогли хорошие характеристики Бориса Марковича Шкундина и начальника этого лагеря капитана Бородкина, с которым мне пришлось еще раз встретиться, но уже на Урале, в совершенно других условиях и при других обстоятельствах.

С женой я встретился только в 1956 году, когда надо было решать вопрос о разводе, т. к. она вышла замуж сразу после снятия блокады Ленинграда. Сын после фронта, госпиталя и двухлетней работы электромонтажником в 1949 году из Ленинграда перебрался к нам в Златоуст. Работая монтажником поступил в вечернюю школу. Ее окончил. Не был из-за меня принят в Ленинградский университет на факультет журналистики. Окончив Свердловский университет, вернулся в Златоуст, став директором школы, в которой учился.

Через два года был уже зав. гороно, еще через год — зав. отделом агитации и пропаганды Злотоустовского горкома партии, затем лектором Челябинского обкома, а через год — зам. зав. облоно. Защитил кандидатскую и докторскую диссертации, получил звание профессора. Много лет спустя во время проверки в НИИ педагогии членских взносов, меня спросили: «Это не ваш родственник Юрий Анатольевич Конаржевский?» — «Да, это сын». «А вы знаете, что он один из самых уважаемых у нас ученых, мы всегда с интересом ждем его статей и выступлений». Было, конечно, приятно слышать такой хороший отзыв. Юрий продолжает и сегодня считать меня большим оптимистом и идеалистом. Но если бы не оптимизм, жизнелюбие, сила воли, вряд ли я сумел бы пережить все это, что выпало на мою долю. Вся моя жизнь была далеко нелегкой.

С тринадцати лет я узнал и холод, и голод, и тяжелый труд батрака, когда волею обстоятельств я оказался оторванным от родных и они уже считали, что меня нет в живых, но это не сломило меня. А перенести десять лет сталинского произвола чего-нибудь да стоит, но и это не превратило, меня в угрюмого пессимиста, разочарованного в жизни, в партии, в победе перестройки, начатой нашей партией. Нет, я остался верным своему, очевидно, врожденному оптимизму.