Десять лет на острие бритвы

Такая работа захватывала исполнителей, они начали сами предлагать мне свои выдумки и при их реализации это возбуждало еще больше интереса к работе. О наших делах узнали в Челябинском облоно. Приезжали из методического совета и признали наши игрушки не только игрушками, но и как методическое пособие для школ. Конечно, это было приятно. Однажды Теуш появился в мастерской с майором танковых войск. В этом майоре я сразу узнал директора магнитогорского цирка Червоткина, с которым у меня были в те времена хорошие отношения. Он, увидев меня, был очень удивлен, но вовсе не смущен и подошел ко мне с протянутой рукой со словами: «Слышал Анатолий Игнатьевич о вас и вашем положении. Как Анфия Александровна и Юра?» Я вкратце ему рассказал, что о них ничего не знаю, сведений не имею. Червоткин старался меня подбодрить, сказав, что теперь уже недолго ждать весточки, т. к. осада Ленинграда снята, обстрелы прекращены. Оказывается, он являлся помощником начальника высшего танкового училища, расположенного в Магнитогорске и в колонию приехал договориться о поставке ложек не только училищу, но и другим воинском частям. Увидев большой стол, столешница которого напоминала какой-то полигон, заинтересовался им. Пришлось рассказывать, что это военная игра, еще полностью незаконченная, которую придумали малолетки. В ней участвуют танки (деревян.) заводные, два самолета, две крепости, минные поля и два бронепоезда, все движущиеся и заряжающиеся с расстановкой скрытых от глаза мин. Игры ведут несколько человек с одной и с другой стороны. Попадание деревянного снаряда с бронепоезда в пятачок крепости сразу ее разваливало, а танк попадая на скрытую мину также разваливался. В общем это была интересная игра. Червоткин по ее окончании забрал в училище. Он также рассказал о постигшей участи Михаила Альбертовича Арша, что он где-то на севере.

Предсказания Червоткина сбылись: я начал получать письма от жены, от сына. В первом ее письме она описывала те ужасы трудностей, которые она и сын пережили в 1941 году, как Юру, пожарника комсомольского батальона, дошедшего до дистрофии, отправили по дороге жизни из Ленинграда к моей сестре в Йошкар-Олу, а затем как ее, почти умирающую, потерявшую способность ходить, неожиданно приехавший с фронта ее начальник вывез куда-то в деревню. Через полгода она стала его женой. Сын же поправился у сестры и его направили в полковую школу, затем в военное училище и на фронт в южную Германию, где был ранен и только в 47-ом году вернулся к матери в Ленинград.

Работа мастерских продолжалась. Ассортимент продукции расширялся, несмотря на то, что игрушечное дело пришлось закрыть в связи с отправкой малолеток в какой-то спецлагерь. Многие из них искренне не хотели расставаться с мастерскими. Медякова и Немцева я сумел отстоять, как действительно ребят, имеющих большие способности и дарования.

В колонии был установлен, как правило, раз в квартал, проводить медицинский осмотр всех заключенных. У нас на правом берегу его проводили вольнонаемный фельдшер пожилого возраста, объективный в своих заключениях специалист, не имевший предвзятых взглядов на заключенных, независимо от статьи и исполнявший свой долг как положено именно врачу, давшему клятву Гиппократа. Все бумажные дела вела медсестра, из заключенных, осужденная на 2 года за нарушение какого-то пункта трудового кодекса. Эта была энергичная молодая женщина, весьма красивая, на которую мужская часть населения участка обращала пристальное внимание, восхищаясь ее недоступностью. В ней было все хорошо и фигура, и лицо и, особенно, ее карие глаза и брови в разлет, и легкий украинский акцент, уменье быстро и качественно проводить нужные процедуры, предписанные врачом. Ее улыбка и оптимизм почти всегда вызывали хорошее настроение, даже у угрюмых необщительных людей. Я являлся членом комиссии, как руководитель мастерской. Первым вопросом фельдшера к осматриваемому был обычно «на что жалуйтесь?», выслушивал тетоскопом грудь и спину, затем ложил на кушетку, мял живот, ощупывал ноги, пах, делал это не спеша, основательно и, если было все в порядке, заносил в бланк протокола «здоров, категория труда первая», что означало пригоден к тяжелой физической работе. Если имелись какие-либо хронические недостатки, ставил 2-ю категорию — легкий труд и, наконец, если заключенный был исхудалым, предрасположенным к дистрофии, он сразу относил в графу «на лечение», что означало или в мастерские, или в стационар. Центральный участок НТК проводил также комиссовку и ослабленных из бригад направлял к нам в мастерские.