Десять лет в изгнании

Она уехала на следующий день и направилась к одной из своих родственниц, жившей в пятидесяти лье от швейцарской границы. Однако все было тщетно; она побывала у меня: этого оказалось довольно, чтобы на нее обрушился роковой приказ об изгнании. Она послушалась голоса великодушия и жалости: ее следовало покарать. Перемена привычного уклада жизни была ей особенно тяжела, ибо из-за банкротства мужа она лишилась половины своего состояния.⁵⁴⁰ Долгие месяцы она прожила в маленьком провинциальном городке, вдали от всех друзей, страдая от печального однообразия, на какое обрекает одиночество. Вот участь, постигшая по моей вине блистательнейшую из женщин нашего времени; государь французов, славных своей учтивостью, не пожалел первой красавицы Франции. В один и тот же день он обрушился на знатность и благородство в лице г-на де Монморанси, на красоту в лице г-жи Рекамье и, осмелюсь сказать, на некоторую известность, сообщаемую талантом, в моем лице. Быть может, преследуя меня, он также льстил себя надеждой оскорбить память моего отца, дабы доказать раз и навсегда, что он не дорожит никем и ничем: ни мертвыми, ни живыми, ни дворянами, ни гражданами, ни набожностью, ни прелестью, ни умом, ни славой. В его царствование преступником считается всякий, кто нарушал писаные законы и неписаные правила лести, кто не соглашался предать впавшего в немилость друга. Род людской делится для Бонапарта на тех, кто служит ему, и тех, кто дерзает если не вредить ему, то, по крайней мере, существовать независимо. Ничто в мире, от уклада семьи до управления империями, не должно подчиняться ничьей воле, кроме воли самого императора.

«Госпожа де Сталь, — говорил префект, — устроилась недурно; к ней в Коппе приезжают друзья из Франции и из других стран; император не желает этого терпеть». Зачем же император подвергал меня таким мучениям? Затем, чтобы я напечатала панегирик, ему посвященный? На что же нужен был ему, выслушавшему тысячи хвалебных фраз, продиктованных страхом и надеждой, еще один панегирик? Однажды император сказал: «Предложите мне самому сделать доброе дело либо заставить моего противника совершить низость: я, не колеблясь ни минуты, предпочту опозорить противника». Вот отчего он с таким рвением растаптывал мою жизнь. Он знал, как привязана я к своим друзьям, к Франции, к своим сочинениям, к привычному образу жизни, к светскому обществу; он вознамерился разлучить меня со всем, что доставляло мне радость, и, повергнув в смятение, заставить в надежде на прощение поднести ему плоское похвальное слово. Сказать по чести, большой заслуги в моем отказе нет: император требовал от меня низости, но никакой пользы эта низость мне бы не принесла; ведь его божество — успех, и он никогда бы не допустил, чтобы я, пусть даже выставив себя на посмешище, такой ценой добилась возвращения в Париж. Чтобы доставить удовольствие нашему повелителю, в совершенстве владеющему искусством унижать те гордые души, какие еще остались во Франции, мне следовало ради возвращения из ссылки опозорить себя, подольститься к человеку, который обрушивал на меня одно гонение за другим, и дать ему возможность, посмеявшись над моим подобострастием, оставить меня ни с чем. Я лишила его этого поистине утонченного удовольствия; вот моя единственная заслуга в многолетней борьбе между его всемогуществом и моей слабостью.

Родных г-на де Монморанси известие о его высылке привело в отчаяние, и они, что вполне естественно, пожелали, чтобы он расстался с несчастной, навлекшей на него эту беду; я простилась с этим великодушным другом, не зная, придет ли день, когда он снова сможет оказать моему дому честь своим присутствием. 31 августа 1811 года я порвала первую и последнюю из нитей, связующих меня с отечеством; я говорю здесь об узах земных, человеческих, которые нам с г-ном де Монморанси заказаны; впрочем, я думаю о нем всякий раз, когда устремляю взор в небеса; смею надеяться, что и он поминает меня в своих молитвах. Иного способа сообщаться с ним мне не дано.

После того как двух моих друзей выслали из Парижа, на меня обрушилось множество других огорчений, однако большая беда заслоняет бедствия менее значительные. Распространился слух, будто министр полиции собирается выставить в начале дороги, ведущей к воротам Коппе, караул и заключать под стражу всякого, кто захочет меня навестить. Женевский префект, который, по его собственным словам, получил от Наполеона приказ меня уничтожить, не упускал ни малейшей возможности намекнуть или даже объявить напрямую, что особам, ожидающим от императора милостей или опасающимся его гнева, приезжать ко мне не следует.