Десять прогулок по Васильевскому

Но и в 20-е, и в 30-е годы оставались на острове немецкие семьи, сохранившие свою речь и традиции. Правда, при этом, повторяю, уже исчезли с улиц и из магазинов Васильевского привычные для XIX века: «Гутен морген», «Вас ист лос?» и «Данке шён». А потом началась Великая Отечественная. И питерские немцы второй раз чуть более, чем за четверть века, испытали на себе все неудобства великих противостояний России и Германии. Их выселяли, отправляли куда с глаз долой, проверяли и трясли многократно, но, когда во время ночных авианалетов с крыш и из окон верхних этажей над городом поднимались осветительные ракеты, НКВД с особой яростью принималось хватать оставшихся в Ленинграде этнических немцев, полагая, что у каждого, кто носит немецкую фамилию, обязательно должна быть и ракетница. Не будем отрицать, что случаи предательства были. И один такой «ракетчик» с гончаровской фамилией Штольц даже жил в нашем доме. Но число подобных случаев не идет ни в какое сравнение с работой диверсантов-осветителей, которые, пользуясь неразберихой нашего отступления, легко просачивались в город. Впервые я услышал на Васильевском немецкую речь в 45-м. Со мною заговорил пленный солдат, капрал или унтер, уж не знаю, кто он там был… Пленные восстанавливали на углу Соловьевского и Большого левый корпус лютеранской церкви Святой Екатерины. Он был разрушен попаданием бомбы еще в 41-м. Самой церкви — святыне василеостровских немцев — повезло. Бомба выбрала творение Вильгельма Лангвагена, предпочтя его творению Юрия Фельтена.

Пленных на стройку привозили под конвоем, но, как мне кажется, стерегли не очень. Во всяком случае, этот солдат или капрал окликнул меня с уровня второго этажа, где он укладывал кирпич. Он знал по-русски несколько слов, а остальное говорил по-немецки, полагая, что я должен понять его. Я понял одно: он хочет поменять свою бляху на что-нибудь съестное. У него совершенно не было зубов, а лицо испещряли черные оспинки. Не знаю почему, но я вдруг согласился. В кармане был кусок белого хлеба от школьного дополнительного завтрака и я подкинул его; и тяжелая бляха с надписью «Gott mit uns» упала к моим ногам.

Бог был с нами. Святая Екатерина тому свидетель…

О том, что выменял я бляху на хлеб, в школе никому рассказывать не стал. Такой обмен считался напрасным. «Трофейку» следовало добыть на местах боев, у Вороньей горы или под Пушкиным. Вообще, ко всему немецкому относились мои сверстники тогда презрительно, если не сказать крепче — гадливо. Это я уже испытал на себе, когда кто-то исподтишка вылил мне на спину бутылку с чернилами. Тогда я пришел в школу в пиджаке, сшитом матерью из трофейного офицерского сукна, привезенного из Кенигсберга моим дядей. Больше я этого пиджака не надевал…

Немецкий язык нам стали преподавать с пятого класса. Вначале уроки вела ничем не запомнившаяся мне дама, а уже в седьмом появился Антон Гугович Ганзен. Настоящий питерский немец, кажется, и родом с Васильевского. Правда, сам он иногда намекал, чтобы легче ладить с нами, на свое норвежское происхождение. Немецкий, как, впрочем, и самих немцев, мы не любили. Считали, видимо, что язык побежденного врага изучать необязательно.

Не очень-то жаловали мы любовью и самого Антона Гуговича. Хотя был он человеком замечательным во многих отношениях. Блестяще знал свой предмет, имел железный характер и своеобразное чувство юмора. Но главным было то, что в каком-то лохматом, не то 1908-м, не то 1909 году, учитель наш прославился, как чемпион России по метанию копья. Невзирая на свой достаточно пожилой возраст, сохранил он спортивную выправку, помнил сотни спортивных рекордов и наивно полагал, что, пробудив в нас интерес к королеве спорта, он тем самым поможет и своему предмету пробиться к нашим сердцам.

Но сердца наши оставались черствы. Все старания нашего учителя с помощью графиков, расписанных на доске по-немецки, объяснить, почему Хейно Липп должен побить американского десятиборца Джонсона, успеха не имели. Нас Хейно Липп вообще не интересовал. Он был в глазах наших чем-то вроде птеродактиля, не имеющего никакого отношения к дворовому футболу.

Самое страшное для нас наступало, когда «Гугыч» проводил диктанты по немецкому. Оценивая их, он был беспощаден. При этом еще и шутил на свой манер: «Ученик Филановский, я ставлю вам два с плюсом. Плюс за то, что я видел, как вы потели, когда писали диктант». Двойки и единицы с минусом сыпались направо и налево. Класс начинал гудеть (что-то неразборчивое, но похожее на «Гуга уев). А он стоял со своим извечным секундомером на груди (на его уроках полагалось заниматься три минуты зарядкой), крепкий, розовощекий, похожий лицом на побритого, конечно, апостола Петра из ниши в лютеранской церкви.

Святой он был человек — Антон Гугович Ганзен. Когда я неожиданно, уже в девятом классе хотел покинуть школу, он приходил к моей матери и, хотя не был нашим классным руководителем, втолковывал ей, что я способный юноша и что мне не стоит с бухты-барахты портить свою жизнь. Об этом его визите я узнал от матери многие годы спустя.