Десять слов про Китай

Мы с братом страшно обрадовались и стали спорить, кто первый развернет самокритику. Родители заставили брата уступить, потому что я младший. Но я рассеянно моргал и не знал, что сказать. Брат рвался в бой, однако родители велели мне открыть собрание и намекнули, что слова «мне больно есть» являются проявлением индивидуализма. У меня гора упала с плеч, и я с надеждой поинтересовался: «А ревизионизмом это считается?» В ходе небольшой дискуссии родители пришли к выводу, что, когда я произносил эти слова, в моей душе в самом деле поднял голову мелкобуржуазный ревизионизм, и ответили: «Считается».

Пришла очередь брата. Он гордо рассказал, как нашел на улице мелочь, но не передал ее учительнице, а купил две конфеты и сам съел. Родители, важно кивая, согласились, что и тут проявился сплав индивидуализма с ревизионизмом. Настал их черед. Оба они покаялись в каких-то незначительных грехах. Мы с братом расстроились. Особенно из-за отца: он ни словом не помянул ни «беглого помещика», ни «каппутиста». Брат строго спросил: «Так ты беглый помещик или нет?» Отец с серьезным видом покачал головой и объяснил, что они разорились еще до революции, поэтому во время земельной реформы их отнесли к середнякам. Мама обиженно добавила, что, если бы не бывший надел в двести му, их вообще записали бы бедняками. Брат торжественно поднял правую руку и поставил вопрос ребром: «Клянешься председателю Мао, что ты не помещик?» Отец тоже поднял руку и провозгласил: «Клянусь председателю Мао, что я не помещик!» Я ревниво поинтересовался: «А ты не каппутист?» Отец, не теряя серьезности, ответил, что, хотя вступил в партию еще до революции, занимался не партийной, а практической, хирургической работой, поэтому он не входил в клику, идущую по капиталистическому пути. Я, подражая брату, поднял правую руку и спросил: «Клянешься председателю Мао?» Отец тоже поднял руку и сказал: «Клянусь!»

И мы написали самокритичное дацзыбао, представлявшее наши проступки в самом невинном свете, а потом по очереди под ним подписались.

Тут возник вопрос: куда его повесить? Я предложил — на нашу дверь, пусть соседи полюбуются! Брат заявил, что лучше наклеить его рядом с кассой кинотеатра, так читателей будет еще больше. Родители про себя, конечно, крыли своих недоумков на чем свет стоит. Ведь дацзыбао писалось исключительно для внутреннего употребления — его очень хорошо было процитировать в отцовских «признаниях». Однако на словах они похвалили нас за инициативу. Правда, при этом объяснили, что еще полезнее будет повесить стенгазету у нас дома, чтобы мы ежеминутно на нее смотрели, раскаивались в прошлых ошибках и твердо следовали единственно верным путем, проторенным председателем Мао.

Мы тогда жили не в больничном общежитии, а в «Солнечном переулке». Это была большая комната, разделенная стенкой из перевитого проволокой бамбука. Роль обоев играли старые газеты. Мы с братом признали правоту родителей, но поставили условие: дацзыбао наклеить ближе к двери, где спали мы, а не во внутренней части, где стояла их кровать. Родители с облегчением согласились.

Отца сослали в деревню. Он ходил по полям с аптечкой и лечил крестьян. Когда до «бунтарей» дошло, что его упустили, они отправились за ним в деревню. Но отец исчез: благодарные крестьяне его спрятали, и он избежал насилия первых лет культурной революции.

Дацзыбао провисело над нашей с братом кроватью больше года. Потом оно запылилось, пожелтело, порвалось и, наконец, отклеилось и соскользнуло под кровать, где его и забыли. Но поначалу перед отходом ко сну и при пробуждении я с гордостью смотрел на свою кривую подпись.

Через пять лет я пошел в школу средней ступени и теперь сам вовсю писал дацзыбао, а не подписывался под чужими. В те времена славилась своими дацзыбао группа студентов двух университетов — Пекинского и Цинхуа, творившая под псевдонимом Лян Сяо (что по-китайски созвучно выражению «два университета»). Им в подражание я сколотил группу из трех одноклассников. В честь знаменитого революционного фильма мы назвались «Весенними ростками».