Десять слов про Китай

Я понял, что дело нечисто. Но когда я к ним поднимался, то ничего особенного не обнаруживал: они болтали и смеялись, как обычно. Едва я уходил, звуки возобновлялись. Это продолжалось не менее двух месяцев. Паломничество в родительскую спальню не прекращалось, вероятно, там побывали все мальчики из братнего класса.

Я ни секунды не сомневался, что от меня что-то скрывают. Когда настала моя очередь наводить порядок, я, как сыщик, обыскал каждую щель, но ничего не нашел. Потом меня осенила догадка, что в медицинские книги, наверное, что-то вложено. Я перелистал их все страница за страницей. Наконец в «Анатомии человека» передо мной раскрылся цветной разворот с женской репродуктивной системой. Я ошарашенно уставился в него, а потом, не приходя в сознание, во всех подробностях изучил рисунки и пояснения.

Может быть, я даже вскрикнул от изумления. Не знаю, в тот миг я был не в себе. Но все мальчики из нашего второго класса средней ступени, устремившиеся в родительскую спальню по тропе, проторенной их старшими товарищами из второго класса старшей ступени, не могли сдержать потрясенных восклицаний.

Четвертая история произошла в 1977 году. Когда культурная революция закончилась, бывшие «ядовитые сорняки», то есть запрещенные книги, стали переиздавать. В нашем городке появились Толстой, Бальзак и Диккенс — и произвели в нем такой же фурор, какой в наши дни вызывает появление эстрадной звезды в бедном селенье. Так как книг поначалу не хватало, на дверях магазина вывесили объявление, что книги будут продаваться по талонам, по две в руки.

Я живо помню величественную очередь из двух сотен человек, которая выстроилась перед книжным. Некоторые пришли еще накануне вечером со своими табуретками. Явившиеся на рассвете быстро поняли, что ничего им не достанется. Но надежда умирает последней, и они продолжали стоять.

Я был среди этих несчастных. Правой рукой я придерживал в кармане пять юаней — по тем временам гигантские для меня деньги, поэтому в магазин мчался, перекосившись на левую сторону. Я наивно думал, что окажусь в числе первых, но, добежав, с ужасом осознал, что передо мной стоит человек триста. Хвост продолжал расти, я слышал, как подоспевшие люди обиженно переговариваются: «Рано встал, а все проспал». К рассвету очередь разделилась на партии выспавшихся и невыспавшихся. Первые обсуждали, какие две книги покупать. Вторые — сколько выдадут талонов. Передние полагали, что сто, средние — что двести, задние — что еще больше. Кто-то даже крикнул, что дадут пятьсот талонов, но этому никто не поверил: если на триста человек очереди дают целых пятьсот талонов, значит, зря стояли?

Ровно в семь двери книжного медленно растворились. Я ощутил торжественность минуты. Ободранные двери показались мне прекрасным театральным занавесом, а вышедший к нам работник магазина — шикарным конферансье. Конферансье открыл рот и произнес: «Выдаем пятьдесят талонов, остальные могут не стоять».

На нас словно вылили ушат холодной воды. Кто-то плюнул и ушел, кто-то молча досадовал, кто-то ругался. Я остался на своем месте и, все так же сжимая свои пять юаней, скорбно смотрел, как счастливцы, улыбаясь во весь рот, направляются за талонами. Конечно, для них чем меньше талонов, тем лучше — значит, правильно делали, что не спали.

Вскоре они начали выходить наружу с трофеями. Мы находили знакомых — гордых обладателей книг, собирались вокруг и завистливо любовались обложками «Анны Карениной», «Отца Горио» и «Дэвида Копперфилда». Некоторые щедрые люди раскрывали их и давали желающим ощутить одуряющий запах свежей типографской краски. Так я впервые в жизни понюхал новые книги.

Помню, как ругались себе под нос те, кто чуть-чуть не достоялся. То ли они бранили самих себя, то ли кого-то еще. Им было еще обиднее, чем нам: как гласит китайская пословица, жареная утка улетела у них из-под носа. Особенно страдал пятьдесят первый. Он уже поставил было ногу на порог магазина, но тут ему преградили путь и заявили, что талоны кончились. Он недоуменно застыл на мгновение, а потом отошел в сторону и, не выпуская из-под мышки табуретку, с каменным лицом смотрел, как его впереди стоящие собратья по очереди выходят из магазина с книгами, а мы собираемся вокруг них, нюхаем и щупаем. В его молчании было что-то странное. Я несколько раз на него оборачивался.

Потом я слышал, что накануне рокового дня он до поздней ночи резался с друзьями в карты, после чего явился с табуреткой к магазину и просидел там до рассвета. Еще долго, встречая знакомых, он говорил им: «Зря я последний кон сыграл — иначе успел бы».

На какое-то время выражение «пятьдесят первый» стало у нас нарицательным. Оно означало, что кому-то сегодня не повезло.