Десять слов про Китай

Одноклассник взял у отца со стола чистую тетрадь, тоже в пергаментной обложке, и мы спешно приступили к делу, сменяя друг друга, когда немела рука. Перед возвращением родителей с работы понадобилось найти другое безопасное место. Ничего безопаснее школьного класса мы не придумали.

Школа старшей ступени занимала второй этаж, средней ступени — первый. Все двери запирались, но всегда оставались одно-два плохо закрытых окна. Мы нащупали разболтанную задвижку и через подоконник перелезли в чужой класс, где и продолжили свое занятие. Стемнело, мы зажгли свет. В животе урчало от голода. Нас одолевала усталость. Мы сдвинули парты и спали на них по очереди. Однако теперь меняться приходилось не каждые полчаса, а каждые пять минут. Поэтому не успевал один задремать, как другой его будил. Наконец великий труд был завершен. Мы вылезли наружу и в предрассветных сумерках, зевая, поплелись домой. Перед расставанием друг благородно отдал рукопись мне, чтобы я прочитал первым. Сам он еще должен был пойти вернуть хозяину исходный текст.

Родители еще спали. Я смолотил оставленный на столе остывший ужин и завалился в койку. Через мгновение меня растолкал отец и грозно спросил, где я шлялся. Я что-то пролепетал, повернулся на другой бок и уснул.

Проснулся я только в полдень и вместо школы принялся читать «Даму с камелиями». Оказалось, что сначала мы переписывали ее довольно разборчиво, но потом иероглифы пошли вкривь и вкось. Свои каракули я еще разбирал, но каляки моего друга расшифровке не поддавались. В конце концов я разозлился, засунул манускрипт за пазуху и отправился на школьный двор.

Друг в одиночестве играл в баскетбол. Когда я окликнул его страшным голосом, он вздрогнул и покрылся потом. «А ну, иди сюда!» — сурово сказал я. По моему виду он наверняка подумал, что его будут бить. Он с силой ударил мячом о землю, сжал кулаки и подошел: «Чего надо?» Я вынул из-за пазухи тетрадку, провел ею перед его носом и убрал обратно: «Парень, что ты тут намарал?»

Тут он просек, в чем дело, утер пот, с облегчением хмыкнул и направился за мной в заросли бамбука. Я продолжил читать, то и дело спрашивая его: «А это что за каляки?» Так, через пень-колоду, я дочитал «Даму с камелиями» до конца. Но герои книги жили в моем сердце, я не успел ею натешиться и отдавал товарищу со слезами на глазах.

Вечером меня поднял из кровати страшный крик. Товарищ, в свою очередь, не понявший моих каракуль, пришел ко мне под окна за возмездием. Пришлось мне вылезти из-под одеяла, встать с ним под первый попавшийся фонарь и оказывать взволнованному литературными перипетиями товарищу услуги по дешифровке текста.

Третья история — про чтение на улице. Я говорю о дацзыбао, преобразивших облик нашего городка. Во времена культурной революции срыв дацзыбао приравнивался к контрреволюции, поэтому новые дацзыбао наклеивали на старые. В результате наши улицы словно оделись в толстые ватники.

Ранних дацзыбао я не читал — тогда я только пошел в первый класс и разбирал разве что заголовки, да и те с трудом. В этом возрасте меня в первую очередь интересовала «воинственная борьба». Замирая от страха, я смотрел, как дерутся на улицах взрослые — размахивают палками и с криком «Клянусь до последнего вздоха защищать великого вождя и учителя Мао Цзэдуна» разбивают друг другу голову в кровь — и никак не мог взять в толк, чего же они не поделили, если хотят одного и того же: оберегать председателя Мао.

По трусости я наблюдал за потасовками издали. Стоило соперникам в пылу драки приблизиться ко мне, как я тут же отбегал, держась от них на расстоянии выстрела. Брат, старше меня на два года, ничего не боялся и любовался боем вблизи, уперев руки в боки.

Это повсеместное зрелище мы называли «черно-белым кино», а через несколько лет перешли на более современное выражение «широкий формат».

В средних классах школы я увлекся чтением дацзыбао. К 1975 году, на заключительном этапе культурной революции, уличный мордобой сменился удушливой скукой. Бурное «черно-белое кино», напоминавшее голливудские боевики, нравилось нам гораздо больше, чем тихое «широкоформатное», похожее скорее на европейский «артхаус» со стоп-кадрами и плавным движением камеры.

Я закрываю глаза и вижу себя, каким был тридцать лет назад: мальчик в латаной одежде и протертых кедах китайской марки «Два мяча», с ветхой книжной сумкой наперевес, после уроков бредет по улице, обклеенной стенгазетами.

На этом выцветшем кадре из кинопленки моей памяти запечатлен тот момент, когда я полюбил дацзыбао. Как и европейский «артхаус», последние годы культурной революции требовали от человека неторопливого художественного восприятия. Вооружившись им, можно было в самых непритязательных, казалось бы, вещах, разглядеть потрясающие воображение подробности.

Вообще-то к 1975 году люди потеряли интерес к стенгазетам. Их не перестали наклеивать, но перестали читать. Я, как и остальные, скользил по этим уличным обоям безразличным взглядом, пока благодаря одной замечательной карикатуре не открыл новый материк в мире чтения.