Десять слов про Китай

Слышать такое было унизительно, я-то воображал, что нахожусь в самой гуще революционных событий: чуть не с пеленок меня окружали красные флаги, демонстрации, уличные драки и «митинги борьбы».

Больше всего я завидовал тогдашним подросткам. Они успели поучаствовать в «межхунвейбинском обмене революционным опытом», начатом в октябре 1966 года, то есть попутешествовать по всему Китаю. Занятия в учебных заведениях прекратились. По всей стране организовали «пункты приема хунвейбинов». Им предоставляли бесплатное жилье и транспорт, кормили и выдавали деньги на карманные расходы.

Хотя я не застал «обмена опытом», у меня тоже связаны с ним светлые воспоминания. Старший брат моего одноклассника, бывший хунвейбин, раз в два месяца возвращался пешком из деревни, куда его сослали, на побывку к родителям, проводил у них несколько дней и шесть часов брел обратно в свою далекую коммуну, где ютился в хибарке с керосиновым освещением. Однажды он пришел к нам в начале летних каникул.

Прохладными вечерами он садился на плетеный стул, заложив ногу за ногу, и, обмахиваясь веером, рассказывал дюжине почтительно глядящих малолеток о своем славном прошлом. В начале культурной революции они надели хунвейбинские повязки, построились в колонны, подняли красное знамя и выступили в поход.

Собирались пройти тысячу километров до родины Мао Цзэдуна — села Шаошань в провинции Хунань, а оттуда еще тысячу километров до первого места его революционной славы — горы Цзинганшань. Но, промаршировав один день, так устали, что остановили грузовик и отправились в лежащий в ста километрах Шанхай. Погуляли там пару недель и сели на бесплатный поезд до Пекина, где разделились: кто поехал на северо-восток, в приморский Циндао, кто на юг — в стоящий на реке Янцзы Ухань… Так их отряды дробились, пока наш герой не оказался в полном одиночестве в субтропическом городе Гуанчжоу, где встретил нескольких товарищей, побывавших в Шэньяне (Маньчжурия), и устремился с ними через пролив на цветущий остров Хайнань… Через полгода они, словно солдаты распавшегося войска, один за другим вернулись в наш городок. Оказалось, никто из них так и не побывал ни на родине Мао Цзэдуна, ни в местах его боевой славы — их привлекали большие города и красивые виды. Под предлогом «делания революции» они совершили самое долгое и захватывающее путешествие в своей жизни.

Рассказывая о нем, парень то и дело восклицал:

— Как же прекрасна наша родина!

Теперь бывших хунвейбинов из нашего городка сослали в деревню. По окончании первого бурного периода культурной революции Мао Цзэдун столкнулся с серьезной проблемой: надо было куда-то девать 16 миллионов выпускников школ, последние три года вместо учебы занимавшихся «воинственной борьбой» и налетами на дома в поисках «контрреволюционных предметов». Еле поворачивавшаяся экономика не могла обеспечить им рабочие места в городах, и одичавшая молодежь стала фактором социальной нестабильности.

Председатель Мао решил этот насущный вопрос одной фразой:

«Образованная молодежь должна отправиться в деревню и подвергнуться перевоспитанию под руководством бедняков и середняков».

Миллионы родителей со слезами на глазах провожали детей в неизвестность. Со свернутой постелью за плечами те уходили в нищие, глухие деревни. Некоторые хунвейбины из нашего городка попали в далекую северную провинцию Хэйлунцзян, других сослали в местные села. Считалось, что на всю жизнь. Оставалось только предаваться сладостным воспоминаниям.

Среди множества ярких историй мне запомнилось описание тогдашних вокзалов.

Хунвейбины заполонили все китайские поезда. Они забирались под сиденья, на багажные полки или просто стояли несколько часов кряду. Туалеты тоже были забиты людьми и не могли использоваться по прямому назначению. Поэтому едва поезд останавливался на станции, из его окон и дверей, словно паста из тюбика, вылезали нескончаемые потоки хунвейбинов. Парни демонстративно спускали штаны и справляли на платформу большую и малую нужду. Стыдливые девушки вставали в кружок, по очереди заходили внутрь и делали то же самое. После отхода поезда весь перрон был усеян зловонными испражнениями.

Вдруг брат моего одноклассника перестал рассказывать о своем славном революционном прошлом. У него появилась бамбуковая флейта. Приходя в город, он держал ее в левой руке, а в правой тащил потрепанный холщовый рюкзак. Возвращался он так же, только на рваных кедах больше не было комьев глины — их счищала ему мать. На побывке он дни напролет сидел у окна и наигрывал революционные песни — в его исполнении они звучали жалобно и нежно — потом умолкал и смотрел на нас невидящим взглядом.

Он стал неразговорчивым. Наверное, музыка заменила ему слова. Почти два года звук флейты в нашем переулке сообщал мне о его возвращении. Иногда он подражал напеву торговца грушевыми леденцами и весело смеялся, когда со всей округи к нему сбегались маленькие сладкоежки. Потом опять уходил в себя.