Десять тысяч небес над тобой

Дверь наверху со стуком закрывается. Пол смотрит наверх, в его глазах читается раздражение, даже гнев. Может быть они с парнем в маске повздорили ранее. В любом случае, он не полностью доверяет ему.

— Если он когда-нибудь скажет что-то, что тебя испугает, зови меня. Или кричи. Я приду.

Как будто всё это не пугает меня. Но я киваю, и Пол отворачивается, готовый подняться и сказать парню в маске следить за своими действиями. Я должна радоваться, но вместо этого я отчаянно не хочу отпускать его. Слово срывается с моих губ прежде, чем я успеваю его обдумать:

— Останься.

Он останавливается:

— Зачем?

— Здесь так тихо, что я не могу этого выносить.

Через секунду Пол говорит:

— Я в любом случае хотел с тобой поговорить.

Не реагируй слишком явно. Будь естественна. Это твой шанс.

— Ладно. Хорошо.

Он складывает руки на груди и прислоняется спиной к стене.

— Ты мне доверяешь. Хотя не должна. Почему?

— Ты не такой, как остальные, — стоит ли мне рисковать? Могу попробовать. — Не такой, как твой отец.

Он суживает глаза, но не протестует.

В моём измерении Пол никогда не говорит о своей семье. Наконец, я понимаю, почему — но даже когда он поймёт, что я знаю всю правду, он не захочет рассказать мне больше. Я уже поняла, насколько он стыдится своей семьи. Не стесняется. Стыдится. Как будто его убивает даже думать о них. Когда он сказал мне, что его родители — «плохие люди», я подумала, что они алкоголики или поднимали на него руку. Теперь я понимаю, как они потеряли его — его родители никогда не обращали на него внимания. Если ты любишь своих детей, то никогда не будешь жить вот так. Ты никогда не допустишь, чтобы они сталкивались с насилием. Ты не пытаешься заставить их следовать своему примеру, вместо того, чтобы позволить им следовать за своей мечтой. Мистер и миссис Марковы сделали всё это и даже больше. Его доброе сердце должно быть таким сильным, чтобы выдержать это всё. В моем мире, и в остальных.

Неужели он всегда думал, что я буду ненавидеть его, если узнаю?

Может быть, это мой шанс узнать остальную часть правды. Тогда я смогу сказать Полу, что всё знаю, и буду любить его ещё больше.

— Твоя мама, какая она? — спрашиваю я его.

— Почему тебе это интересно?

— Я слишком долго была здесь. Мне скучно. Она тоже в семейном деле?

— Семейное дело?

— Как ещё мне это называть?

Пол не предлагает ничего взамен, вероятно, потому, что другие альтернативы ещё хуже.

— Напрямую она не связана с этим.

— Она… хм… одобряет это?

Он негромко смеётся, будто с презрением. Но только когда он начинает говорить, я понимаю, что оно обращено не ко мне.

— Слово моего отца — закон, для всех нас. Мама настаивает на этом даже больше, чем он сам. Она обожествляет его.

— Она хотела, чтобы ты работал на отца?

— Настаивала на этом, — Пол качает головой, очевидно вспоминая какую-то сцену из прошлого. — Она даже сделала мне первую татуировку.

Ладно, всё обернулось неожиданно.

— Какое отношение татуировка имеет к… хм… этой жизни?

Пол смотрит на меня довольно долго, как будто не может понять, почему я спрашиваю или почему он хочет ответить. Но он действительно хочет рассказать мне, я вижу это в его глазах. Наконец, он говорит:

— В России, люди, живущие «такой жизнью» всегда носят татуировки. Изображения отражают преступления, которые они совершили, время, которое они провели в тюрьме. Или то, во что они верят.

— Какие у тебя татуировки? — он не мог совершить чего-то такого же отвратительного, как его отец или те ужасные люди наверху. Пол не такой как они, и никогда не будет. Однако, я вижу линии татуировки под его расстёгнутым воротником, свидетельство отличия между Полом из моего мира и этим.

Пол замечает мой взгляд на своей коже. Он говорит:

— Это просто чтобы показать тебе. Никаких других причин.

Потом начинает расстёгивать рубашку.

Я снова вспоминаю день, когда Пол позировал мне. Не то, чтобы мне нужно было думать об этом прямо сейчас. Вместо этого, я сосредотачиваюсь на том, что он пытается успокоить меня, насколько может.

Он не снимает рубашку, не расстёгивает до конца. Но верхняя часть его торса сейчас на виду и теперь я сама вижу татуировки. Они просты, нарисованы сине-чёрными чернилами, но искусно сделаны. Самая большая татуировка — посреди груди, удивительно подробное изображение девы Марии с младенцем Иисусом. На одном плече роза, которая кажется увядшей или высушенной, на другом — голубь, сидящий на дереве.

Я будто слышу голос лейтенанта Маркова, шепчущего: «Голубка». Он называл меня своей маленькой голубкой, держа в объятиях.

— Нравится? — Пол указывает на плечо. — Она значит «Освобождение от страданий». Роза говорит, что я предпочту смерть бесчестью. А Мадонна говорит о том, что я был рождён для того, что ты называешь «этой жизнью».

Мадонна не требует объяснений. Значение розы тоже не удивляет меня, порядочность Пола и его доброта сохраняются даже в мире, где он не смог избежать порочности своих родителей. Но голубь…

Я смотрю ему в глаза:

— Каких страданий ты избежал? — спрашиваю я так мягко, как могу. — Или ты всё ещё ждёшь освобождения?