Десять вещей, которые я теперь знаю о любви

Едва солнце встало, вся моя энергия будто бы рассеялась вместе с темнотой. Дойдя до скамейки, я сел на нее, но не позволил себе сомкнуть глаз. Спать было уже поздно. Час спустя мои ноги и руки все еще казались ватными, будто у тряпичной куклы. Пришлось доковылять до супермаркета на Хит-стрит и встать у входа, стараясь перехватить чей-нибудь взгляд. «Не найдется немного мелочи?» Терпеть не могу так делать, но мне очень нужно было поесть. А люди все шли и шли мимо. Наконец, женщина с тремя белыми пакетами остановилась и с улыбкой протянула мне круассан, еще теплый. Даме на вид было лет пятьдесят. Одна из тех уютных женщин, глядя на которых легко представить, как они заварят тебе чай и выслушают, поглаживая по руке.

— Спасибо.

— Вы куда-то идете?

— На похороны.

На ее лице отразилось сочувствие.

— Я нормально выгляжу?

Взглянув на меня, женщина принялась рыться в пакете.

— Вот, держите, — произнесла она наконец, протягивая мне яблоко. — Я работаю в благотворительной организации. Мы помогаем бездомным.

Никогда не любил это слово. Выслушав женщину, я взял у нее визитку.

— Простите, но мне пора, — указываю на часы, которых у меня нет.

Она неохотно кивает.

Глядя на свое отражение в окне одного из офисов — агентство по недвижимости: фото на листах А4, списки дел в аккуратных пластиковых рамках, — я, как смог, пригладил свои волосы. Потом съел яблоко, все целиком: и прохладную белую мякоть, и сердцевину, и даже черные семечки, вытер пальцы о брюки. «Первое впечатление — это самое главное, — любил повторять мой отец. — Изменить его потом очень трудно».

* * *

Ныряя в ворота церковного дворика, я слышу звуки органа. Двери храма открыты. Высокий седой мужчина в белом стоит, сложив руки на животе, и разговаривает с женщиной преклонных лет.

Я опоздал. Я уже почти упустил тебя. Нет, я пришел рано. Я уверен.

Когда я подхожу, викарий смотрит на меня с улыбкой. Мне часто хотелось примкнуть к конфессии, где меня принимали бы без предрассудков, ну или хотя бы притворялись, что принимают. Молча проскальзываю мимо него. Внутри церковь вовсе не похожа на приземистое кирпичное здание, каким видится снаружи. Элегантные колонны переходят в белые своды, окаймленные золотом. Узкий балкон тянется вдоль трех стен. Скамьи — бледно-голубые, как твое имя. В церкви всего человек двадцать, большинство из них — старики. Некоторые сидят рядом. Это заутреня. Я не опоздал. Не упустил тебя. Сажусь на самую дальнюю скамью и беру синий молитвенник с полочки напротив. Страницы тонкие, как паутина, и пахнут пылью.

Я никогда не умел петь. Мелодия ускользает от меня, и я лишь блуждаю вокруг нее в поисках нот. Но все же мне нравится выпускать голос на волю, не думая о том, что сказать. И когда я пою, то в груди рождается чувство, что я почти нашел тебя. Свою дочь. Я почти у цели.

На выходе я не заговариваю с викарием, а сворачиваю прямо на кладбище, которое сужается, упираясь в стену, увитую плющом.

Памятник на могиле матери оказался меньше, чем мне хотелось, но с деньгами было туго. Мама настаивала, чтобы ее похоронили рядом с отцом. Я хотел развести их как можно дальше друг от друга, но мама заставила меня дать ей слово. Они лежат не совсем рядом — для этого нам пришлось бы намного опередить время, — но недалеко друг от друга. Стоя рядом с ее могилой, можно увидеть его надгробие. Я держу слово.

Я стараюсь приходить туда хотя бы раз в год. Провожу тут день или даже больше. Прибираюсь, выпалываю сорняки на ее могиле и тех, что рядом. Перочинным ножиком стараюсь подровнять траву. Подбираю камни и ветки и выкладываю ими дорожки.

Рассказываю ей, как провел этот год, стараясь не думать о том, как она сощурилась бы от жалости и стыда. Мама была доброй. Она помогала мне — снова и снова. Но я уверен, если бы она увидела меня сейчас такого, с больным сердцем, в потрепанных штанах, то сгорела бы со стыда.

Напоминаю себе, что сегодня четверг: светлый, зеленый день, который вытащит меня из ямы этой недели. «Конечно, ты нервничаешь, — говорю я мысленно, — вы же никогда не виделись раньше; вам столько всего надо сказать друг другу». Сажусь на лавку возле дерева. Листья разрывают ровную голубизну неба. Вынимаю из кармана рисунок и расправляю его о правое колено. Целлофановый пакет, в который он завернут, шуршит от прикосновения.

* * *

Когда я сказал, что хочу написать ее портрет, она рассмеялась. Мы сидели в кафе в Национальной портретной галерее. Это было наше первое запланированное свидание. Я думал, она не придет. Чай уже остыл, а сердце рухнуло в пятки. И тут появилась она — в вихре из набитых бумажных пакетов, растрепанных кудряшек, мокрого зонтика и красного пальто, перекрученного на талии.

— Дождались, — сказала она.

Она пила «Эрл Грей» и ела кусок шоколадного торта, отламывая понемногу маленькой вилочкой. В голове у меня слова складывались в предложения, но едва я собирался их сказать, как понимал, что это несусветная глупость, и продолжал держать рот на замке.

— Вы подстриглись, — заметила она. — Вам идет.

Я смущенно коснулся волос:

— Спасибо.