Десятиглав, Или Подвиг Беспечности

Так я сидел около двух часов, погруженный в неутешительные мысли. Анна и не думала просыпаться — к счастью, она обладала отменным здоровьем и могла долгим дневным сном вознаграждать себя за бессонные ночи. Когда она наконец зашевелилась, внезапно раздался звонок в дверь. Я поплелся открывать, и вскоре прихожая огласилась моим радостным криком: на пороге стоял мой друг Евгений Грацианов, явившийся, как и подобает другу, в нелегкую минуту моей жизни. Когда мы обнялись, я едва не задохнулся в окутывавшем Евгения густом облаке алкогольных паров. Отстранившись, я увидел, что мой друг вдребезги пьян. Как всегда, он был гладко причесан, чисто выбрит и аккуратно одет, однако мешки под глазами, общая припухлость черт и мутно-розовый цвет лица красноречиво говорили о бурно проведенной ночи, а возможно, и о нескольких подобных ночах. "Не смотрите на меня с таким состраданием, — поморщился Евгений. — У меня-то как раз все в порядке, меня не стоит жалеть. Но я думаю о вас и пью. Да-да, я пью, чтобы забыться!" — повысил голос Евгений, и Анна в соседней комнате беспокойно заворочалась. "А что стряслось?" — прохрипел я, почесываясь. "Э — э -э… — Евгений с заговорщицкой улыбкой поводил перед моим носом указательным пальцем. — Не надо притворяться, вы прекрасно знаете, что я имею в виду. Не могу поверить, чтобы вы, художник с большой буквы, были довольны своей нынешней жизнью".

Евгений, как всегда, попал в точку, однако мальчишеская стыдливость мешала мне говорить откровенно. "А что такое?" — спросил я, глупо ухмыляясь. Вместо ответа Евгений огорченно свесил голову на грудь и надолго умолк. В прихожей слышалось только наше шумное дыхание. "Можно мне соточку? — спросил Евгений изменившимся голосом. — Чтобы собраться с мыслями". Я кивнул и провел его на кухню.

"Каждый автор помимо своих книг пишет и еще одно большое произведение — собственную жизнь, — заявил мой друг, опрокинув стопку коньяка и закусив ломтиком манго. — До недавнего времени ваша жизнь была прекрасным произведением, ее можно было читать и перечитывать, что я, к слову сказать, и делал. А сейчас я ощущаю беспокойство и скорбь". Евгений покачал головой и налил себе еще коньяку. Говорил он вполне связно, однако речь его утратила фонетическую четкость и понять ее порой стоило немалого труда — так, слова "беспокойство и скорбь" он произнес как "бссво и скрпь". Чувствовалось, что он действительно страдает — об этом свидетельствовали горестное выражение его лица и подернутые влагой остекленевшие глаза. "Так вот, — продолжал Евгений, — если жизнь можно рассматривать как литературное произведение, то, следовательно, у жизни может и даже должен быть редактор. Нынешняя ваша жизнь нуждается в самом серьезном редактировании. Меня беспокоят вовсе не те увеселения, которым вы с таким рвением предаетесь, — видит Бог, порой художнику без этого никак нельзя. Вопрос в другом: с кем и во имя чего вы им предаетесь? С жалкими людишками, цель жизни которых — нажива? Что может родиться из общения с ними? И чему могут послужить развлечения, цель которых заключается лишь в них самих? Только растрате вашего бесценного времени и столь же бесценного

здоровья. Мне кажется, окружающие вас ничтожества замыслили вас погубить. Однако и вы сами тоже хороши — ведь вы могли бы одним движением смести их со своего пути, а вместо этого вы идете у них на поводу. Извините за резкость, но тем самым вы совершаете двойное преступление: во-первых, вы обкрадываете самого себя, лишаясь ради грубого и бессодержательного разгула тех высших, утонченнейших наслаждений, которые человек получает только от творчества. А во-вторых, вы обкрадываете нас, ваших поклонников, истинных ценителей вашего творчества — ведь сердце разрывается, как подумаешь, сколько шедевров вы могли бы создать за то время, которое растранжирили в кругу разных ослов".