Десятиглав, Или Подвиг Беспечности

Еще раз напоминаю читателю, что все вышеописанное произошло со мной за одно-единственное утро, и стоило мне в другие дни выйти из дому, как покушения возобновлялись с упорством, достойным лучшего применения. Конечно, без защиты Евгения я давно уже пал бы жертвой одной из этих варварских акций, но мне в то же время казалось, будто меня охраняет некая высшая сила — ничем иным я не мог объяснить постоянные неудачи моих врагов, а ведь им, как читатель уже успел убедиться, были присущи и опыт в кровавых делах, и поистине дьявольские жестокость и хитрость. Хотя я и оставался цел и невредим, однако все же легко понять, что все это время я находился на грани нервного срыва. В дополнение к нападениям на улице меня не оставляли в покое и дома: то предлагали поморить тараканов, то утверждали, будто я заливаю соседей, то в три часа ночи соблазняли денежным переводом и просили открыть дверь, дабы расписаться на бланке… Коньяк помогал мне лишь отчасти, к тому же для пополнения его запасов мне приходилось выходить из дому и, следовательно, вновь и вновь рисковать жизнью и переживать стресс. Оказавшись в таком заколдованном кругу, я остро нуждался в поддержке дорогого существа, однако Анна лишь позванивала мне порой из своих круизов, превратившихся, казалось, в один большой нескончаемый круиз. Злой иронией судьбы выглядело то, что ее папаша, находившийся рядом с ней в этих путешествиях, из их прекрасного далека руководил всеми попытками моего физического устранения. Свою лепту в расстройство моих нервов вносили и средства массовой информации, смаковавшие (разумеется, безбожно перевирая) большинство покушений и объяснявшие их мотивы самым идиотским образом. Запретить лживым журналистам писать сверхпрезидент, согласно неписаным либеральным правилам, никак не мог, а они согласно тем же правилам помалкивали о том, что я женат на его дочери. Однако сверхпрезидент знал, что публикации обо мне и Анне, появляющиеся даже в самых забубенных таблоидах, подрывают его авторитет в глазах столпов общества вроде Дро Нахичеванского, и потому отчаянно пытался как можно скорее стереть меня с лица земли (разумеется, не ставя Анну в известность о своих действиях). Ну а я читал в газетах и узнавал из телепередач всякие гадости про себя — что я будто бы несметно богат и мне принадлежит большинство лохотронов в Москве; что я собираюсь баллотироваться в этот рассадник политической проституции — Государственную Думу; что в Думе я намерен отстаивать неприкосновенность не только депутатов, но и чиновников и бизнесменов (иначе, мол, им трудно работать), а кроме того, свободную торговлю землей, закон о борьбе с экстремизмом, отмену смертной казни и воинской повинности, права гомосексуалистов и прочие тому подобные вещи. Весь этот бред распространяли те издания, которым я почему-либо был симпатичен (они, похоже, считали, что оказывают мне огромную услугу); те же, которые меня недолюбливали, сообщали ничтоже сумняшеся, будто я заядлый сталинист, антисемит, враг азербайджанцев и педерастов, свободы печати, женского равноправия, рыночных реформ и вообще человек жестокий. Дошло до того, что однажды мне приснился мой тесть-сверхпрезидент, лежащий на свежевспаханном черноземе, на фоне которого его тело неприятно раздражало взор своей подвальной бледностью. Внезапно чрево сверхпрезидента начало стремительно распухать и, став размером с пятиэтажный дом, наконец лопнуло. С гнусным чавканьем из него полезли столь же отвратительно бледные и жирные кольчатые личинки, однако вместо положенных личинкам безглазых голов, снабженных жвалами, эти существа обладали человеческими головами, и лица большинства из них я узнавал — то были лица знакомых мне журналистов. Выгибаясь в скобку и распрямляясь, личинки ползли в разные стороны по пашне, а матка-сверхпрезидент следила за ними с доброй материнской улыбкой. Все это зрелище производило столь тошнотворное впечатление, что я замычал и проснулся, а потом долго не мог успокоиться и уснул только после нескольких рюмок коньяку.