Десятилетие клеветы: Радиодневник писателя

— Все знают, кто дает деньги «Свободе»! — и снова вызов, снова презрение, весьма подчеркнутое голосом, как будто тот, кто посылал, предупредил: «Не забудьте, когда будете у Аксенова, каждое слово будет услышано!»

— Эти твои сведения, Игрек, устарели, — сказал я. — Конгресс дает деньги «Свободе» и «Свободной Европе». Утверждает весь бюджет до последнего цента. Да и вообще, — продолжал я, — какое тебе дело, где я работаю? Радиожурналистика — дело довольно естественное для писателя, особенно в эмиграции. Нам, конечно, предлагали и что-то другое, — начал было я.

— Что это вам другое такое предлагали? — с нескрываемым интересом перебил он.

— Хм, — сказал я. — Ну, скажем, полное профессорство, жить на кампусе где-нибудь в глуши, однако мы решили лучше на вольных хлебах…

— Кому это нам? Почему ты все время говоришь «мы»? — И снова в его голосе появилось какое-то странное презрение в адрес этого «мы».

— Говорю мы, потому что это мы: я, Майя и Ушик.

— Какой еще Ушик?

— Собака наша.

— Какая еще собака? — с досадой воскликнул он. Ушик, как было уже замечено, лежал в метре от его башмака. Ситуация напомнила мне рассказ его большого друга и моего любимого писателя Грэма Грина «Одиннадцать невидимых японцев». Странные все-таки нынче пошли литераторы с недоразвитой наблюдательностью! Может быть, на чем-то одном внимание все время сосредоточено? Он вперился в Ушика. Тот лапкой провел по своему уху, будто отмахнулся от неприятного взгляда. ИгрекОвич, обнаружив четвертого, мохнатого участника беседы, почему-то смешался, сбился, отвлекся от своего вопросника к коробке шпротов, этой «сардиннице ужасного содержания», где рядком лежали извечные советские закусочные мумии. Шпроты-то были ностальгические, из русского магазина.

Впрочем, может быть, и вопросник уже исчерпан?

— Ну, а почему ты теперь даже и меня, своего старого товарища, предал? — вдруг с какой-то феликс-кузнецовской вкрадчивостью спросил он. Вот так, значит, это раз и навсегда гэбэшным топором и долотом сработано: в предатели меня записали. Сначала метропольцев предал, убежав за границу, а теперь, оказывается, и ИгрекОвича, своего «старого товарища», в чем-то предал? Его самого, хитроумного сома, угря, в чем его кто-нибудь может предать? Оказалась такая история: третьего дня он прочел в «Нью-Йорк таймса бук ревью» мою статью «Кривобокий успех» о том, что такое литературный успех в условиях социалистического реализма. Там в одном месте был упомянут ИгрекОвич рядом с именами Евтушенко и Вознесенского. Говоря о взлете новой волны в начале 60-х, я сказал, что молодым писателям в те времена иной раз приходилось идти на компромиссы, подбрасывать куски ненасытному монстру. В этом, значит, заключалось мое предательство «старого товарища».

— Послушай, Игрек, да я, быть может, во всей эмигрантской общине единственный, кто еще не считает тебя агентом КГБ, — признаться, не без злости сказал я.

Он вздрогнул при звуке «бибабо». Он явно растерялся и принужденно хохотнул. Незавершенный хохоток высветился на лице странным оскалом.

— Вот так… вот так… комплимент… — произнес он с какой-то неопределенной интонацией.

Любопытно, подумал я. Ни малейшего возмущения не выражается в адрес «эмигрантской общины». Поразительно, что совершенно не открещивается от «бибабо». Может быть, боится, что при расшифровке какой-нибудь пленки его возмущение будет неправильно истолковано? Чего, мол, это вы от нас так яростно открещиваетесь, товарищ ИгрекОвич? Гордиться надо, а не стесняться таких подозрений со стороны эмигрантского отребья.

Так или иначе, но дело, кажется, было сделано: прошелся по всему списочку претензий. Суммируем: а) ироническая, издевательская над органами интонация («Бумажный пейзаж»);

б) атаки на прогрессивных больших писателей, друзей СССР;

в) работа на подрывных радиоцентрах, особенно на «черном дне» — станции «Свобода», и наконец, г) предательство его самого, Игрека ИгрекОвича, в газете «Нью-Йорк таймс». Он облегченно вздохнул, прогулялся в туалет и, вернувшись оттуда, вздохнул еще более облегченно. Допил коньяк. Протянул руку, чтобы погладить собаку, однако не донес, рука потрепыхалась в воздухе. Ушик после этого поднялся по спиральной лестнице и лег там, глядя сверху на нашу странную компанию.

— Ну как вы вообще-то живете? — спросил Игрек. — Хотите, я почитаю вам свою новую пьесу? — Не дожидаясь ответа, он вынул из сумочки пухлую папку.

— Тут часа на три чтения, — мрачно сказала Майя, но он уже ничего не слышал. Читал. Минут через пятнадцать несусветного чего-то, прогрессивного и в то же время глубоко народного, в котором боль за родную землю подобна крику журавля, я тронул его за колено:

— Давай-ка, Игрек, я отвезу тебя в гостиницу.

Он встал. От зоба до подошв прошла сильная цветовая гамма.

— Да, ничего не скажешь, меняются люди в эмиграции, черствеют душой.