Десятое декабря

Вау, сказала она. Вы ведь это не там поцарапались, да?

И тут он вспомнил, что коричневое пятно по-прежнему остается в его голове.

Бог мой, значит, ему придется пройти через все это. Он все еще хочет этого? Все еще хочет жить?

Да, да, господи, да, пожалуйста.

Потому что, о’кей, дело вот в чем – он теперь все это прозревал, начинал прозревать: если какой-то человек в конце перестал быть собой, стал говорит или делать что-то неподобающее или стал беспомощным, стал в довольно значительной степени нуждаться в помощи? И что? Что с того? Почему он не имеет права говорить и делать ненормальные вещи или выглядеть странно и отвратительно? Почему ноги у него не могут быть в говне? Почему те, кого он любил, не могут поднять, посадить, покормить, подмыть его, когда он без проблем сделал бы то же самое для них? Прежде он боялся унижения от того, что его будут поднимать, сажать, кормить и подмывать, и все еще продолжал бояться этого и тем не менее в то же время понимал, что еще может быть много всего – много лекарственных капель душевной щедрости; вот какими словами это пришло ему в голову… много капель счастливой… доброй дружбы впереди, и он не имел, не имеет права отказывался от них.

Отказываться.

Из кухни вышел парнишка, почти потерявшийся в громадной куртке Эбера, пижамных брюках, волочившихся за его ногами теперь без ботинок. Он осторожно взял окровавленную руку Эбера. Сказал, что просит прощения. За то, что был таким недоумком в лесу. За то, что убежал. Он потерял голову. Как бы испугался и все такое.

Слушай, сказал Эбер хриплым голосом. То, что ты сделал, – удивительно. Ты вел себя идеально. Я здесь. И благодаря кому?

Вот. Что-то все же ты мог сделать. Может, парнишка теперь чувствует себя лучше? Он сделал это для парнишки? Вот она, причина. Вот ради этого и стоило остаться. Правда? Ведь если тебя нет, ты никого не можешь утешить. Если ушел, то не можешь присесть?

Когда Аллен был близок к концу, Эбер делал презентацию в школе по ламантину. Получил высший балл от сестры Юстас. А она бывала довольно строгой. У нее не хватало двух пальцев на правой руке – несчастный случай с газонокосилкой, и она иногда это рукой пугала какого-нибудь молчащего малыша.

Он много лет не вспоминал этого.

Она положила руку ему на плечо, но не чтобы испугать, а в своеобразной похвале. Это было необыкновенно. Все должны относиться к заданиям так же серьезно, как наш Дональд. Дональд, я надеюсь, ты пойдешь домой и поделишься этим со своими родителями. Он пришел домой и поделился с матерью. Которая предложила ему поделиться с Алленом. Который в этот день был больше Алленом, чем ЭТИМ. И Аллен…

Ха, вау, Аллен. Вот был человек.

Он сидел у печки, чувствуя слезы на глазах.

Аллен… Аллен сказал, что это здорово. Задал несколько вопросов. Про ламантина. Что, ты говоришь, они ели? Он считает, что они могли результативно общаться друг с другом? Как, вероятно, это было нелегко для него! В его состоянии. Сорок минут о ламантине? Включая стихотворение, написанное Эбером? Сонет? Про ламантина?

Он был так рад, что Аллен вернулся.

Я буду, как он, подумал он. Постараюсь быть таким, как он.

Голос в его голове был нетвердый, глухой, неубедительный.

Потом: сирены.

Каким-то образом: Молли.

Он услышал ее в дверях. Мол, Молли, господи. Первое время после свадьбы они часто ссорились. Говорили самые безумные слова. Потом иногда слезы. Слезы в кровати? А потом они… Молли прижимала свое горячее влажное лицо к его влажному лицу. Они сожалели, что так случилось, говорили телами, что принимают друг друга назад, и это чувство приятия назад снова и снова, чьей-то любви к тебе, которая становится все более и более объемлющей для тех новых недостатков, которые в тебе проявились, вот оно было глубочайшее, самое дорогое из того, что он когда-либо…

Она пришла взвинченная и извиняющаяся, на ее лице проглядывала злость. Он ее смутил. Он это видел. Он ее смутил, сделав нечто, показывающее, что она не в достаточной мере замечала, как нужна ему. Она слишком много времени отдавала заботам о нем и не замечала, как он испуган. Она сердилась на него за эту выходку и стыдилась за то, что сердилась на него в его трудный час, а теперь пыталась оставить стыд и злость позади, чтобы смочь сделать то, что необходимо.

Все это он увидел на ее лице. Он так хорошо ее знал.

И еще тревогу.

Явственнее всего остального на этом дорогом ему лице читалась тревога.

И теперь она подошла к нему, чуть споткнувшись о неровность в полу дома незнакомой женщины.

Благодарности

Я хочу поблагодарить Фонд Макартура, фон Гуггенхейма, Американскую академию искусств и литературы и Сиракузский университет за их щедрую помощь во время написания этой книги.

Еще я хочу поблагодарить: