Десятый десяток. Проза 2016–2020

– Мне нужно быть абсолютно уверенным, что вы со мною будете искренны. Не ждите подвоха. Прошу понять, если бы я вам не симпатизировал, я бы не стал с вами работать. Единственно, чего я хочу – чтобы вы были вполне откровенны.

Он помолчал, потом сказал:

– Я постараюсь.

– Хорошо. Этот ответ меня устраивает. Да. Это трудно. Но – постарайтесь. Иначе я вряд ли буду полезен.

Герман кивнул и добавил:

– Принято.

Я спросил его:

– Хороший вы сын?

– Я – сирота.

– И тем не менее. Не сразу же вы осиротели.

Подумав, Герман сказал:

– Не знаю. Хороших сыновей не бывает.

– Уж будто?

Он нехотя пробурчал:

– Я очень рано уехал в Москву. Они остались в родном захолустье. Виделись редко. Очень редко. Молодость мне выпала трудная. Помощи не было. Сам пробивался.

– Понятно. Сделали себя сами. И не обязаны никому. Жестко. Но я удовлетворен.

Он усмехнулся:

– Приятно слышать.

– Но. Необходимо запомнить, – сказал я веско. – Все эти тяготы сделали вас не только тверже, но человечней и доброжелательней. С одной стороны – крутой орешек. С другой – отзывчивая душа.

Он засмеялся.

– Да. Разумеется. Выслушаю, пойму, утешу.

14

Он был восприимчивым человеком. Работать с ним было одно удовольствие. Почти не спорил. Такая покладистость, надо сказать, меня озаботила. Он посмеивался:

– Ну что же делать? Нет у меня никаких оснований оспаривать вас. Вы убедительны.

– Каждый из ваших оппонентов будет не менее убедителен.

– Это совсем другое дело. Они – политические противники. Исповедуют враждебные принципы.

– Не упрощайте ситуации. И противники могут хотеть хорошего.

– Неважно, чего они хотят, – упорствовал Герман, – средства другие.

– Другие – это не значит хуже.

– Хуже. Средства меняют цель.

Я удовлетворенно заметил:

– Неплохо, Герман, совсем неплохо. Это еще не аргумент, но чувствуется бесспорный драйв. Некогда ревизионист Бернштейн заметил, что движение – все, а цель – ничто.

Герман кивнул:

– Думаю, ревизионист был прав. В конце концов, всякая цель относительна.

Я усмехнулся:

– Годится, Герман. Но – для домашнего разговора. В процессе тренинга. Но – не в полемике. И конкурирующий субъект вас обвинит во всех грехах. Не исключая самого скверного.

– Это какого ж? – спросил он лениво.

– Безнравственности.

– Какой монашек! – осклабился Герман. – Так он за моралью полез в политику?

– Ясное дело, – сказал я строго, – за чем же еще? За нею, голубушкой. Мораль – в основе разумного общества, во имя которого вы и вышли на этот драматический ринг.

– Он что же, действительно убежден, что избиратели – идиоты?

– Ну, в этом он даже вам не признается. Ни вам, ни брату, ни папе с мамой. Но если он, в самом деле, рассчитывает заполучить их голоса, то вряд ли считает их мудрецами.

– В таком случае, – отчеканил Герман, – позвольте и мне его не считать гигантом ума.

– Заносчиво, друг мой.

– Нет, только искренне. А искренность – драгоценный металл. Ее не принято тратить попусту. Но что с меня взять?

Я усмехнулся.

– Неплохо, Герман. Где почерпнули?

– У вас, разумеется. Где ж еще? Запамятовали?

– Не могу же я помнить все брызги своего интеллекта.

– А я их коплю и коллекционирую, – сказал он с подчеркнутой почтительностью.

– Грубая лесть.

– Это ваша школа. Всегда говорили, что льстить надо грубо. Иначе электорат не воспримет.

Он и на сей раз не ошибся. Я в самом деле ему говорил, что завоевывать аудиторию нужно, не прибегая к хитростям. Отечественная масса чуждается слишком изысканных соблазнителей. Предпочитает родных скобарей. Но мне не хотелось признаваться, что он подловил меня на проговорке.

– Ну что же, ушки у вас на макушке. Мне, разумеется, приятно, что вы берете на вооружение мои советы и пожелания. Однако чем дальше вы продвинетесь, тем реже будем мы с вами видеться.

Герман нахмурился.

– Ну почему же? Я к вам привык. Успешен я буду или накроюсь, не понимаю, зачем нам прощаться.

– Благодарю вас. Искренне тронут. Однако, поскольку я обязан делать свою работу качественно, я вовсе не должен поощрять такую опасную чувствительность. Избранная вами профессия предполагает суровую жесткость. И я не могу быть при вас неотлучно, и вас мое вечное присутствие стало бы только тяготить.

Он недоверчиво пробормотал:

– По вашему, дружбы не существует?

– В тех сферах, куда вы стремитесь, – нет. И вообще, вспомните Пушкина. Он объяснил в четырех строках, что означает это понятие. Кстати, умнейший был человек. Как мог быть поэт настолько мудр?! Он ведь и сам говорил, что поэзия должна быть глуповата. Все знал.

Герман не стал со мною спорить. Но, помолчав, негромко сказал:

– У меня есть друзья.

– И много их?

– Двое. Зато я могу на них положиться.

– Хотелось бы мне на них взглянуть.

– Это несложно. Могу познакомить. Тем более я им про вас рассказывал.

15

Эти взаимные смотрины были назначены на воскресенье и состоялись на летней веранде весьма уютного ресторанчика.

Друзья Карташова – он и она – выглядели его ровесниками. Может быть, женщина – чуть моложе.