Десятый десяток. Проза 2016–2020

Совсем не бунт. Тем более не беспощадный. Это беззвучное сопротивление, которое умеет быть длительным, стойким и отнюдь не бессмысленным. И страх – растерять себя ни за грош. Вскочишь на яркую карусель, и понеслись – поминай как звали. Закружит, завертит, заворожит звонкая ярмарочная пестрядь.

13

А мой персональный бунт состоялся вскоре после того, как я отметил свое четырехлетие. Размахивая карандашом, я объявил изумленным родителям, что буду писателем! Только писателем!

Против чего же я бунтовал? Разве мне кто-либо воспрепятствовал или хотя бы засомневался?

Нет, разумеется. Но подсознательно я дерзко возвысил свой голосок против возможной угрозы судьбы или какой-то неведомой силы распорядиться мною по-своему, переиначить мое существо.

Выразить это я не умел, но чувствовал это, чувствовал так, не понимал, но ощущал своею четырехлетней кожей, что мне еще предстоит отстаивать мой выбор, единственную возможность, единственный способ существовать.

Такое строительство биографии, линия жизни, однажды потребовало найти соответственные слова. Способные удержать, сохранить это таинственное волнение, которое так непререкаемо меня усадило за письменный стол.

14

Важный урок, который извлек я, общаясь со своими коллегами, – нужно помалкивать, и особенно когда проявляют к тебе интерес.

Не так уж трудно сообразить – собрат по профессии вряд ли взволнован твоими замыслами и заботами. Чем лаконичнее ты ответишь, тем больше порадуешь собеседника.

Отлично помню, как простодушно раскрыл себя один литератор, который с подчеркнутой и, похоже, отрепетированной небрежностью вдруг объявил:

– Я все могу.

Он был, безусловно, небесталанный и обаятельный гедонист. Дебют был успешен. Он бойко начал, но быстро, побарахтавшись, сдулся. Ресурс оказался обидно мал.

И умер он, в сущности, раньше срока, едва достигнув яблочной осени, когда вступает в свои права писательский урожайный возраст.

А может быть, ему повезло. Он сознавал свое банкротство. Рассказывали, что в последние дни метался, маялся, то говорил, что хочет жить, то звал, торопил некстати засбоившую смерть – замешкалась, не спешит помочь, не хочет оборвать эту муку.

Когда я вспоминаю о нем, невольно думаю, как сурово обходится со своими служителями наша гуманная литература.

Пожалуй, это ее родовое и отличительное свойство. Не так уж трудно его увидеть, тем более размышляя о роли и месте собственного отечества.

15

Мне сызмальства внятно и убедительно растолковали, насколько почетна, важна и значительна миссия родины. Выстраданная и обусловленная столь драматическими событиями. И – географией. Неслучайно раскинулся этот материк как мост меж Западом и Востоком. Ему и назначено историей стать соединительной тканью.

Но родина эту роль отвергла. Родине она показалась чрезмерно скромной, не отвечающей ее значению и ее статусу. Самооценка, как это выяснилось, была несоизмеримо выше.

Отечество привыкло к обязанностям международного авторитета. Оно согласилось бы, может быть, на роль арбитра или посредника, но все иные ограничители выглядели бы недопустимой и оскорбительной капитуляцией.

Десятилетия после победы, одержанной в великой войне, все дальше уходили в историю, все меньше оставалось на свете живых ветеранов, но этот триумф все с большей истовостью все чаще упоминался и украшался. Реанимировался, берегся, как Мавзолей на Красной площади.

Эти не связанные меж собой, скорее даже, по сути своей, не совпадавшие пантеоны были, по сути, единственной скрепой, объединяющей наше прошлое с его сегодняшней ипостасью.

Впрочем, история щедра на эти резкие парадоксы. Вот так она шутит с нашим братом, и эти шутки часто кровавы.

16

Конечно, невесело сознавать, что жизнь твоя вот-вот закончится, смешается с прахом, уйдет в песок или как дым растает в небе. Кто не задумывался о том, как глухо и немо, как тотально, бесповоротно исчезновение.

Естественно, разуму вопреки, хочется по-пушкински верить, что «весь не умрешь», что зыбкий твой след впечатается в мрачную твердь, что новые люди однажды вслушаются в невнятный шорох и – отзовутся.

Но если Александр Сергеевич имел основания для надежды, то мне огорчительно трезвый взгляд помог увидеть свои возможности и очертить свои пределы.

Иными словами, я соразмерил свои желания и свои силы и вместо того, чтоб мечтать о будущем, начал существовать в настоящем и худо-бедно, но выполнять свою ежедневную работу. Свой жанр, который был мне по росту, я окрестил «маленькой повестью» и не замахивался на эпос. Но скромный калибр не ограничил мою марафонскую дистанцию. И всю свою бесконечную жизнь я выстроил по одному и тому же неколебимому распорядку – каждое утро садился за стол, писал положенные абзацы.

Эпическое постижение мира дано немногим и меньше всего нам, ветеранам террористического, немыслимого двадцатого века с его кровавыми экспериментами, с его извержениями вулканов, с его мясорубками, с его бойней. Не нам повести нашу перестрадавшую и перемолотую популяцию к белому городу на холме.

17