Десятый десяток. Проза 2016–2020

Он сообщил, что совсем уже близок к желанному финишу, остается сделать последние усилия, что все это время он пребывает в мысленном диалоге со мною. Нет-нет, он вовсе не куртуазен, все это действительно так, сегодня он хотел бы услышать прямой ответ на прямой вопрос. Позволит учитель его задать?

Я великодушно позволил.

И он озабоченно спросил:

– Когда, наконец, все пришлые люди вернутся из Кишинева в Россию?

Должен сознаться, что я не сразу понял, какого он ждет ответа. Потом спросил:

– Куда им вернуться?

Феяну не скрыл своего раздражения:

– Откуда мне знать? В Саратов, в Рязань! К себе домой.

– Разве они не у себя? И разве не там родились их дети?

Где тот привычный замшевый голос? Я слышал незнакомый металл:

– Они – в гостях. Они засиделись. Учитель, разве прилично гостю открыто навязывать свое общество?

Я сухо сказал:

– А вы не подумали, что нет у них дома, кроме того, в котором они живут всю жизнь?

И он все с той же обезоруживающей, почти младенческой непосредственностью проговорил:

– Зачем же я должен думать об этом? Скажите, учитель, разве же это моя проблема? Честное слово, полно своих.

Я сухо заметил:

– Вам, Аурелиу, не надо меня называть учителем. Я этой мути вас не учил.

После затянувшейся паузы он неуклюже свернул беседу, сказал, что не смеет меня отрывать от важной работы, и пожелал благополучия и здоровья.

Я облегченно чертыхнулся. При этом и себя не одобрил.

– Гуру московский… солдат империи… С какого бодуна ты обрушился на бессарабского мотылька? Он не давал тебе обещаний выйти на Сенатскую площадь, не подряжался пасти народы. Его забота совсем другая – мурлыкать под ясным молдавским небом, кадрить своих благодарных пташек. И лучше подумай, сколько людей, которые не чета вам обоим – и те ухитрились поскользнуться на этой опасной арбузной корке, проклятом национальном вопросе, у самых заслуженных гуманистов рыльце в пуху, не тряси харизмой… Это опасный поворот – чуть зазевался и сверзился в яму.

31

Так трудно не искать оправданий.

Еще труднее – не находить их.

Не звать на выручку, не цепляться за ускользающую травинку.

Не вспоминать, что у Софьи Андреевны, жены великого человека, графини Толстой, были веские поводы для огорчений и ламентаций.

Полезнее подумать о том, что мужу графини все его сложности были, возможно, и не во вред. Скорее, оказались во благо той силе, которую он впоследствии назвал энергией заблуждения.

И нам непросто в тени гиганта, да и ему не легче с нами.

Однажды поэт с веселой яростью воскликнул, что даже в своем падении титан не уподобится шавкам. В нем и недоброе и дурное – другой калибр, иная масть.

Теперь я знаю: еще ребенком он ощутил, что нет ничего дороже призвания и независимости. Когда это чувство стало осознанным, раз навсегда обретенным знанием, нашел эти гордые слова: ты сам свой высший суд.

Впоследствии они повторялись и недостойными устами, но это ничуть их не обесценивает, не делает ни тусклей, ни мельче.

32

Так и не смог я понять, что заставило отчаявшегося Хемингуэя так беспощадно себя прикончить.

А может быть, просто боюсь остаться наедине со своей догадкой.

Да, разумеется, все неотступней, все ближе к нему подступала старость, несовместимая с его образом, намертво вросшим в него двойником, Папой, Мужчиной, придуманным мачо.

Уже не тешило ничего, ни громкая слава, ни нобелиатство, ни даже присутствие в его жизни милого юного существа.

Должно быть, чувствовал: слишком старательно выстраивал облик, слишком увлекся этим желанием соответствовать своей срежиссированной биографии, увлекся, заигрался, ошибся. Уже и сам он не понимал, где он придуманный, где настоящий.

Сегодня я много старше его, я должен бы понять в свои годы настигший его предсмертный ад, но где мне, я все никак не отважусь вывести последнюю строчку, поставить свою финальную точку.

33

И до сих пор самому не верится, что были когда-то и смуглый Юг, и город у моря, и звонкая юность, и стадион, и кожаный мяч, и все я оставил, в осеннюю полночь сел в поджидавший курьерский поезд, отправился в столицу империи.

Оставил свои первые книги, одни еще помню, другие забылись, многие канули бесповоротно в пучину времени, но зацепились, застряли в памяти и порой вдруг оживают какие-то строчки. Бог весть почему, но то и дело вспыхивают слова Следопыта: «Где мои двадцать лет и пустыня?»

Странное дело! Чем так тронул, так опалил меня этот возглас, что я расслышал, что ощутил?

И почему еще с той поры во мне поселилась и не ушла эта неясная мне самому несбыточная мечта об убежище? Только и вспомнишь Райнера Рильке: «Да, одинок. И все же, все же, Еще недостаточно одинок».

34