Десятый десяток. Проза 2016–2020

Стоило выйти из «Красной стрелы», из долгих, словно насквозь продутых просторов Московского вокзала, увидеть притихшую зимнюю Лиговку и Невский, копьем распоровший воздух, как сразу же замирало сердце в томительном ожидании счастья, в ожившей надежде на встречу с чудом.

Но в Питер я прибыл не для прогулок, а по делам, на киностудию. Мне надо было быстро придумать и записать два эпизода для фильма по моему сценарию.

В одном из бесчисленных коридоров я встретил Владимира Петровича.

Обрадовался он мне с непритворной, растрогавшей меня непосредственностью.

– Просто удача, что вы появились! Не представляете, как это кстати. Прошу вас о дружеской услуге. Картина наша вполне готова, мое ощущение человека, который не первый год в кинематографе, что можно за нее не краснеть. Но мой уважаемый мэтр чудит. Понять невозможно, какая муха его, ни с того, ни с сего, укусила. Но – с каждым днем все больше мрачнеет. Я поначалу полагал, что это кокетство, но – нет… Захандрил в классических декадентских традициях. Очень прошу найти два часика, взглянуть на итоги наших усилий и привести его в равновесие. Я как-то упомянул ваше имя, оно не вызвало отторжения. Скорее даже – наоборот. Вы очень, очень меня обяжете.

Я вежливо прервал монолог.

– Совсем не надо меня просить. Мне это самому интересно.

– От всей души вас благодарю.

Уже на исходе рабочего дня я был приглашен в просмотровый зал. Мастер приветствовал меня хотя и сдержанно, но благосклонно.

– Мой возраст, регалии и все звания очень прошу на время забыть. Будьте нелицеприятны и строги. Это единственная просьба.

Я заверил его, что кривить душой не стану – он может быть спокоен.

Мастер нетерпеливо крикнул:

– Готовы?

И, не дожидаясь ответа, грозно скомандовал:

– Начинайте.

Должен признать, что я ни разу не шевельнулся и не отвлекся.

Не оттого, что увиденный фильм так покорил своим художеством. Я видел его несовершенства.

Прежде всего, был уныл и бесцветен актер, приглашенный на роль комментатора. Он был удручающе невыразителен, этакий «человек без свойств». Та внешность, которая полагалась всем положительным киногероям – тогдашние острословы ей дали определение – «радость обкома». Он и олицетворял суд истории – именно так назывался фильм.

Показан был и основной оппонент – уже не артист, а почтенный старик, член партии чуть ли не с первых дней ее основания – он согласился, превозмогая свой древний возраст, предстать в заключительном эпизоде. Его появление на экране и было, по мнению авторов фильма, вердиктом, не подлежащим обжалованию.

В зале Таврического дворца, в том самом, где некогда заседала в те черные дни российской монархии последняя обреченная Дума, была заснята встреча двух старцев, один из которых был депутатом того – разогнанного – парламента, другой – историческим победителем.

Лучше бы авторы отказались от столь впечатляющего аккорда! Несопоставимость обоих геронтов была драматически очевидна. За Шульгиным читалась трагедия, за появившимся ветераном – была удручающая исчерпанность.

Ни две-три реплики им озвученные, ни кислый авторский комментарий уже ничего не изменили – экран был адски красноречив.

Я засвидетельствовал режиссеру и автору свое удовольствие – честно сказал, что смотрел их фильм со все возрастающим волнением. Их главный герой безошибочно выбран – его значительность, его драма, вполне соотносятся и отражают тот оглушительный поворот, который совершила Россия.

Но седовласый мэтр нахмурился и сокрушенно махнул рукой.

– И вы – туда же… Я потерпел свое политическое поражение.

Я удивился. И возразил:

– Не может творческая победа быть поражением.

Он вздохнул:

– Как видите, может. И оказалось, что весь мой опыт и все умение были потрачены на то, чтоб зритель увидел, как привлекателен и мудр наш несдавшийся враг.

7

Ночью я возвращаюсь в Москву. Во тьме непроглядной стучат колеса. Не спится. И точат, не отпускают сменяющие друг дружку думы – неясные шорохи сознания. То ли мои ночные страхи, то ли давно во мне поселившиеся предчувствия новых утрат и бед.

Случайно ли среди стольких людей, которых выпало мне увидеть, среди отлученных, забытых, воскресших, среди имен, вошедших в столь пеструю, разноречивую мозаику двадцатого века – героя октябрьского переворота наркома Бубнова, Горького, Бабеля, среди театральных очарований, судьба вместила и эту встречу? С посланцем погребенной эпохи, иного мира, другой страны.

Он все познал, он все потерял. Утратил и оплакал монархию. Прошел сквозь коммуносоветскую власть. Он долгие годы томился в лагере. И весь этот непомерный срок его биография оставалась в пределах трагической одиссеи.

И вдруг сработал незримый рычаг, и в миг единый сменился жанр – трагедия по Марксовой формуле и впрямь заканчивается фарсом.

Вот он уже извлечен из города, в котором доживал свои дни, вот он сидит передо мною в квартире московского сценариста, напавшего на манкий сюжет – все завершается неожиданно и живописно: актерским дебютом.