Десятый десяток. Проза 2016–2020

Анна (с досадой). Учи других.

Прохор. Все мы не боги. Все только люди. Шумим, грешим. Играем, заигрываемся. Самолюбивы. Взрослеем медленно. Так и Москва не за день построилась. И наш покойный Кронидыч тоже – верно, не сразу стал мудрецом. Помянем учителя. Мир его праху.

Ольга. Вовремя вспомнили про него. К месту. Иной раз стоит задуматься.

Анна. Это о чем же?

Ольга. А хоть о том, как сохранить человеческий облик.

Анна. Кому адресовано, Ольга Богдановна?

Ольга. Всем, Анна Юрьевна. Хоть бы и нам. Женщинам, бабам. В первую очередь.

Петр. Оля, прошу тебя, не юродствуй.

Ольга. Господи, как одинок человек. Земля большая, а он такой крохотный. И вечно на этой земле – один.

Прохор. Ну нет. И земля невелика, и человек не так уж мал. И лишь от него одного зависит, куда ему рость, куда ему бечь. Бывает, что и малый велик, а тот, кто вымахал, – ниже плинтуса.

Анна. Как верно.

Прохор. А что до одиночества – скорее всего, что так и есть. Покойный Кронидыч не зря говорил, что одиночество – русский крест. Возможно – наш путь в мировой истории. А может быть – осознанный выбор. Ведь кроме истории есть география. И та и другая зовут и обязывают сделать свое одиночество силой. Особой, неодолимой мощью. Давным-давно шутники пошучивали: в России, известно, две напасти – внизу власть тьмы, наверху – тьма власти. Пусть шутят. Мы знаем – две эти власти питают и умножают друг друга. Недаром у нас такая история, недаром такая у нас география. Лежим мы меж Западом и Востоком. Запад опасается нас. Мы опасаемся Востока. Вот эти два разнонаправленных страха, они-то и есть тот русский крест. Можно его нести как тяжесть. Изнемогая и проклиная. А можно – с гордостью и достоинством, как нашу миссию и назначение. Коли уж выпало соединить два полюса этой странной планеты. Поэтому ощущаем потребность в крепкой руке и можно сказать – выстрадали персональную власть. Может быть, это наша религия.

Анна. Вот ведь и чувствую то же самое, а выразить так не могу. Не дано.

Жека. Да и не надо. Вы, Анна Павловна, вдоволь посуетились. С захлестом. Передохните.

Анна. Прошу прощения. Я ведь от всей души. Видит Бог.

Жека. Он видит, а вам стоит быть умеренней.

Петр (наклонившись к ней, чуть слышно). Хоть вспоминаешь?

Жека. Я – не беспамятная. (Коротенькая пауза.) А вы – забудьте.

Петр. Придется забыть.

Ольга (Прохору, негромко). Удачно вы на родину съездили. Со старым учителем простились. Верного холуя завели. Жену присмотрели, мной закусили. Лихо управились. Завоеватель.

Прохор. Спасибо, Ольга, на добром слове. Спасибо вам всем. Веселей. Прорвемся.

Анна (тихо, Павлу). Тихоня… Скажи уж и ты. Хоть словечко. Раскрой, наконец, уста.

Павел (еще тише). Когда я раскрою свои уста – вы не обрадуетесь. Но – рано. До времени – помолчу.

апрель 2017

Под занавес

Монолог

1

Не хочу!

Что означал этот выкрик обычно спокойного малыша? Никто из взрослых так и не понял, чего он не хочет, на что возроптал. Да вряд ли и он бы сумел объяснить.

Лишь ныне, уже на исходе срока, я, как мне кажется, смутно догадываюсь.

Был ослепительный южный полдень, был Каспий, был приморский бульвар, опоясанный бухтой. У входа в городские купальни, на обросшем зеленым мхом поплавке, сидел босоногий дородный грек в тельняшке, с заломленной на голове белой лоснившейся капитанкой. Ветер был ласков и дружелюбен. В небе лениво перемещались неторопливые облака. Все вместе сливалось в такой лучезарный, такой языческий праздник лета, что смуглый мальчик вдруг ощутил, как он не хочет, как это жестоко, что у него однажды отнимут, навеки отберут этот день.

Выразить внятно это бунтарство, тем более растолковать его людям, он, разумеется, был неспособен, и оставалось лишь возмутиться, лишь крикнуть о своем несогласии.

Открытие мира произойдет, когда он отплачется, откричится. Ему еще предстоит узнать: на этом благословенном юге можно родиться, но жить и взрослеть приходится чаще всего на севере.

С того золотого бакинского лета прошло, пронеслось, ни много ни мало, девять стремительных десятилетий. Как обнаружилось, очень недолгий, больше того, мгновенный срок.

Само собою, лишь для меня. Все остальные почтительно-сдержанно, грустно покачивают головами, не слишком хорошо понимая, каким манером я все еще здесь.

Да, невзирая на все законы – и божеские и человеческие – не уймусь, не смирюсь, не устану, по-прежнему выхожу на охоту.

Подобно тому, как мне не понять причины своего долголетия, я не возьмусь объяснить, что за леший вдруг усадил за письменный стол четырехлетнего человека.

Но так случилось, но так срослось, и вот уж девять десятилетий мотаю свой пожизненный срок и знаю, что никуда не денусь, что вынесут ногами вперед.