Я снова прихожу в себя, я снова в их обществе. На сей раз мы сидим в огромном зале с мертвящим неоновым светом. На мне чалма и белый халат, я радостно всем улыбаюсь. Черные незнакомые лица кругом, а эти два паразита — «салихун» и самурай — колотят меня ногами внизу, призывая к порядку. Я силюсь понять: где я? Сижу и болтаю ногами — а что, плевать мне на всех, я сильная личность, и все мне позволено!
Издалека, со сцены, гремит гневный голос, все время мешающий определить мне себя в этом зале.
— Многие из вас умрут одинокой смертью: живыми попадете в руки врага, будете посажены в тюрьмы, повешены либо расстреляны, и никого из друзей не окажется рядом. Свой долг вы будете исполнять по ночам. А днем — заниматься самым обычным делом… Но если придет приказ, то надо немедленно действовать: убивать, поджигать, взрывать, сеять повсюду панику…
Господи, тощища какая! Одно и то же, противно слушать уже! И быстро отключаюсь от всей этой ахинеи со сцены. И тут… Я, кажется, уже говорил, что обоняние развито у меня сверхъестественно, что я унюхать могу фотографии и портреты: жив человек или умер, — говорил уже, кажется? Ну так вот, возникли первые признаки беспокойства — здесь что-то гниет! Я сразу закрываю глаза и начинаю принюхиваться. Я чую ужасный запах, он столь явствен, что я поражаюсь залу, почему никто не встанет, почему не скажут об этом громко? Все сидят и спокойно дышат миазмами трупа. О, я всех их сейчас спасу!
Снимаюсь с места и иду, ведомый настойчивым запахом. Мои собутыльники затевают со мной борьбу: двое на одного, обвисают на мне, выворачивают руки. Мы боимся вскрикнуть, боимся наделать шума — долго боремся, покуда мне удается вырваться. А они, потерпев еще одно поражение, всплескивают сокрушенно руками, качают мне головой, вертят пальцами возле виска… Беру сразу след и вырываюсь вперед! Обтаптываю на бегу чьи-то ноги, перебираю руками головы, плечи, вежливо улыбаюсь и извиняюсь, поспевая при этом поправлять на себе развевающийся халат.
И все, выбегаю наконец в проход! Побив колени себе, натворив за собой настоящий бурелом из людей и скамеек… С каждым шагом я чувствую невыносимые позывы к рвоте, я затыкаю нос и начинаю глотать воздух ртом. Прекратился хотя бы резкий конфликт вони с моим возмущенным чревом…
По дороге на сцену я замечаю справа, глубоко-глубоко, слабенький огонек и сначала иду туда. Ребе сидит над своим Кушайри, сидит, как и днем, в согбенной позе.
— Как вы можете это терпеть? — говорю я ему, имея в виду не Кушайри, конечно, а эту вонь в зале с гремящими микрофонами.
Я отнимаю при этом руку от носа и чую, что воздух уже другой. Возле ребе воздух в полном порядке. Он смотрит на мой наряд и сам вдруг затыкает себе нос ладонью.
— Значит, и вам воняет, ребе? Чем же воняет здесь так?
— Сивухой! — отвечает он мне и начинает махать рукой, как будто ему напустили дыму в лицо.
Мне становится обидно до слез, я сажусь на табурет, чтобы все ему объяснить. Сажусь так, однако, чтобы не травить чистое дыхание ребе — я от обиды вообще перестаю дышать.
— Иешуа, ты пьян совершенно, пойди проспись. Погляди на свою одежду!
Халат мой распахнут, я вижу свою мокрую грудь, она вся дымится, и — о ужас — на мне и трусов нет! Эти два паразита раздели меня догола, когда пытались спать уложить.
— Ребе, я Зимри зато поразил! — говорю я ему хвастливо. — И Зимри, и Козби, и всех детей Ишмаэля… Я врезал ему и раз, и два, и еще раз, и слева, слева, слева — все время левым крюком, ребе! А допинг не принял, я знал, что это от черта, что вы будете против допинга. И вот, как вы и сказали, они ко мне сами пришли и даже водку поставили.
Я кончил свистеть крюками перед носом у ребе и припал к нему умоляюще:
— А Кака-Баба умрет? Скажите, я не убил его, ну скажите, ребе, миленький?
Он погрузил руку в свою глубокую, прекрасную бороду, задумчиво стал расчесывать ее, как граблями. Потом сказал что-то странное приблизительно так:
— Нельзя ему умирать! Я долго смотрел «туда и сюда»; ведь надо же в первую очередь везде посмотреть… — И ребе умолк, отрешенно глядя во мглу.
Я снова вцепился ему в колено:
— Куда это вы смотрели? И что означает «туда и сюда»?
— Ну я, как Моше, он ведь тоже поглядел «туда и сюда», прежде чем убивать того египтянина. «Туда и сюда» — ки йоце ми маком ахер, что означает быть ему из другого источника, шестой способ толкования школы Гилеля!
Весь алкоголь удивительно быстро из меня испарился. Давно привыкший к языку его аллегорий, я начинаю лихорадочно соображать — мы часто упражнялись в подобных силлогизмах, но не понимаю, пока ничего не доходит.
И ребе продолжает:
— Ведь надо сначала проверить, не будет ли в будущем кто-нибудь из его порождений евреем! Ведь истинный приговор человеку — это не просто сумма его грехов в настоящей жизни. Берется в расчет и семя… Хоть это и скрыто, хоть это и тайна, но это и есть ответ на людские судьбы. Впоследствии, правда, каждому все станет ясно, но в будущем — на Страшном суде, при воскрешении мертвых.