Десятый голод

Потом я думаю: «А может, наоборот, — заинтересован как раз задержать нас подольше? С тех пор как мы у него объявились, все военные действия в курдских горах странным образом прекратились: пропали МиГи — патрульные и поисковые, прекратились в ливах бомбежки, и курды твердо поверили, что это имеет прямое отношение к „халифу Язиду“ — покровителю их народа. Да и сам Бешар не такой уж простак, чудеса ребе Вандала слишком уж очевидны».

— Что вы скажете о наших евреях, ребе? — спрашиваю с кривой усмешкой. — Израильтянин их агитирует, а поднять не может! Ну и народ — везде одинаков: что Бухара, что Вавилон! — И продолжаю уже с откровенным цинизмом: — А может, и с Ионой обстояло именно так: был послан сюда к евреям, чтобы раскаялись, чтобы домой уехали, а вместо евреев враги пришли в Иерусалим. Знал, бедный, прекрасно знал свой народ! Он даже с горя на корабле еще в море бросился, а рыба его проглотила да и доставила точно по адресу. Ходил обезумевший Иона, ходил по этим холмам и кричал: «Раскайтесь, идите домой!»

Ребе смеется, глядит на приближающегося Бешара и хвалит его подозрительность:

— Не знаю, Иешуа, как обстояло с Ионой, но то, что наши евреи даже чудо берут под сомнение, это уж точно! Ведь вещи-то наши сами пришли… А этот думает, что русские принесли, только об этом и думает! Все ему русские мерещатся, все проверяет нас! — смеется ребе.

Эта дикая, неожиданная мысль надолго застревает в моем мозгу и ужасает меня. А ребе снова смотрит на мечеть Наби Юнеса, на древние стены Ниневии, все еще сохранившие изображения чешуйчатых драконов и бородатых богов, на остатки башен, которые покрывали некогда золоченой кожей, содранной с пленных воинов, а там, во дворце Синаххериба[75], сидели в клетках цари завоеванных стран и толкли в каменных ступах кости собственных предков, привезенные из фамильных склепов вместе с ними.

Ребе тяжко вздыхает. Он говорит, что Иона похоронен здесь, что душа пророка болела за Храм, которому быть разрушенным.

— Кто похоронен в Вавилоне, тот похоронен как бы в Иерусалиме, а кто похоронен в Иерусалиме, тот лежит под престолом Божьим…

На исходе сентября, минуя бесчисленные кордоны баасистских качахов, мы вернулись в горы по пыльным, разбитым дорогам — к нашим друзьям и зениткам.

Стояли последние дни бабьего лета, и в ровных, тугих струях, сквозивших с окрестных хребтов, все упорнее, все настойчивее слышался запах снега, и укрывались мы по ночам толстыми одеялами и овчинами.

Приглядываясь к мрачному виду командира Бешара, было легко прочесть, что это опасное и дерзкое путешествие мы проделали зря, что на душе у него остался больной и глубокий след за «этих болотных внизу евреев», а я, пытаясь проверить, не лицемерит ли он, старался его утешить: «Тебе бы скорее радоваться! Ведь всю зиму мы проторчим у тебя. Разве со дня появления ребе ты не вкусил от прелестей мирной жизни?» Но он оставался угрюм и бурчал недовольно: «Какого же черта я здесь торчу, если не ради вас, галутских евреев?»

Больше всех оказались убиты мои боксеры — обижены и расстроены, как малые дети, которым с ярмарки не привезли обещанных гостинцев. Бешар пустил слух, что мы едем в Багдад: «Едем покупать перчатки, мешки и скакалки — все настоящее!» А привезли фигу, забыли.

Лань моя, был месяц элул, и Судный день приближался. Ребе стал подниматься задолго до рассвета, зажигал в пещере светильник, омывал пальцы рук, полоскал рот и принимался читать слихот[76], сидя на пепле и посыпая голову полными пригоршнями. Потом он выходил наружу, смотрел на небо и, обратившись в сторону Иерусалима, к пылавшему нежными красками восходу, будил все плоскогорье звуками шофара[77], обхватив мощный витой рог обеими руками. И все обмирало кругом, слушая эти звуки, взывающие каждую живую душу к раскаянию и очищению. «Тру-у-у-ааа, тки-и-и-ияяя, шва-а-а-рим…» — неслось по горам и ущельям, а пушкари-езиды еще неистовее кидались на землю и лобызали камни, тронутые первыми лучами рассвета, ибо так предписывает им их религия — целовать на рассвете камни, которых коснулось солнце.

В эти именно дни я стал просыпаться от страха, весь в ледяном поту.

Были мне странные сны: я блуждал по темным подвалам, пронизанным тлением, плесенью, путаясь в тугой, омерзительной паутине, чуя при этом, что здесь, в этих страшных подвалах, прячется нечисть, подстерегает меня, и я умру сейчас от разрыва сердца. И не так пугала смерть, как мысль о том, что вместе со мной умрет и душа, навеки закоченевшая, и сразу же просыпался, чувствуя облегчение: «Это пещеры, пережитые ужасы… Это не может пройти бесследно, это пройдет…», и обводил глазами непроницаемый, сгустившийся мрак, и снова с головой укрывался, словно хотел спрятаться от какого-то невидимки, который стоит рядом и молча на меня взирает — распростертого на полу, точно жалкий червяк.