Детектив и политика 1991 №2

Галина Еремеевна давно уже решила, что главное — это удачно выйти замуж. И мечтой Гурмаевой было выдать дочь за писателя или, на худой конец, журналиста. Но это было сложно, очень сложно. Журналисты, познакомившись с дочерью, немедленно уезжали в какие-то необыкновенно длительные командировки и навечно оседали в районных газетах. Некий молодой писатель, которого с трудом удалось залучить в дом, при первом же намеке на возможность альянса стал говорить о том, как он любит запах полей, и в самом деле вскоре исчез из Москвы, сказав, что едет в Белоруссию писать дилогию о Пинских болотах. Словом, нужны были другие средства. Нужно было, решила Галина Еремеевна, создать вокруг Ирочки ореол спокойной, надежной обеспеченности и полного достатка, достатка на всю жизнь, говорила она мужу. Тогда, думала Гурмаева, непременно найдется достойный, любящий комфорт интеллигентный человек; он-то и сделает Ирочку счастливой.

— При твоих заработках, — как-то поздно вечером, когда они уже легли в постель, сказала Галина Еремеевна, — при твоих-то заработках мы можем обеспечить Ирочку на всю жизнь.

— Но что, что мы можем ей оставить? Машина сгниет через пять лет. Дача развалится через двадцать. Деньги, конечно, хорошо, но их могут обменять… Что? Что? — нервничал Гурмаев. И тогда Галина Еремеевна тихо шепнула: "Книги".

Наутро Гурмаев проснулся коллекционером.

— Грамотных становится все больше, а лесов меньше, — говорила Галина Еремеевна мужу, провожая его в поход на книжную толкучку. — Книга будет дорожать!

Книголюбы

Как всем начинающим, Гурмаеву в первое время везло. В первый же день ему предложили купить письмо Пушкина к Чаадаеву.

На полях пожелтевшей, с опаленными краями бумаги явственно виднелись женские головки и мрачный силуэт виселицы. Стремительным росчерком гусиного пера было написано всего несколько строк:

"Дорогая няня, — писал великий поэт, — подруга дней моих суровых! Вчера опять был у Чаадаева и вернулся к рассвету. Дома такая пустота. Нашел кружку и выпил с горя бутылочку "Клико". Сердцу стало веселей. Вспомнил твои сказки. Ах, что за прелесть эти сказки!"

Это все, что у вас есть? — спросил Гурмаев. Письмо казалось слишком коротким, и ему не терпелось обзавестись еще каким-нибудь манускриптом. Продавцу с трудом удалось убедить клиента, что это единственное и последнее письмо, случайно попавшее к нему от умершего родственника, офицера-колчаковца, не пожелавшего сдать письма в советский архив из-за классовой ненависти к новому строю.

Несмотря на заломленную цену, Гурмаев был счастлив. О такой удаче можно было только мечтать. О, Гурмаев хорошо приметил, как завистливо загорелись глаза какого-то громилы с татуировкой на груди. Но Гурмаев добычи не упустил. Громила ходил за ним следом и, унижая собственное достоинство, просил перепродать рукопись.

— Для народа стараюсь, — изощрялся скупщик.

— Я тоже дитя народа. Мои дальние родственники землю пахали, — краснея, парировал Гурмаев.

— Для народных деток. Умру, в детский сад передам! — умолял верзила.

— Я сам внуков жду. Двойняшечек…

— Дай вам бог, — посочувствовал Ширинкин (это был он).

— …с белыми головками, как у Есенина, — проговорил профессор. И в это мгновение почувствовал острую боль в ноге.

Тяжелый башмак Ширинкина безошибочно нащупал профессорскую мозоль.

— Что же вы делаете? — переходя от боли на "вы", взвыл профессор. — Я милицию позову. В Бутырку захотели?

— Бутырку сломали. На ее месте стоят прекрасные дома из стекла и бетона, — отозвался Ширинкин, елозя подошвой по гурмаевской мозоли.

— Как вам не стыдно! У меня мозоли, — взмолился профессор.

— Хотите сведу с мозолистом? — спросил Ширинкин, слегка отпуская профессорскую ногу.

— Подите к черту!

— А кто мозоли будет резать?

— Во всяком случае, не вы, — зло сказал Гурмаев, чувствуя, что боль в ноге мешает ему быть книголюбом.

— Про Ширинкина слыхали? — скромно спросил Сидор.

— Предположим, — с замиранием сердца пролепетал Гурмаев, видя, как между пальцами книгочея бегает лезвие безопасной бритвы. Его охватил страх.

— Книголюбы!.. жалобным голоском позвал Гурмаев. — Любителя словесности обижают…

Но книголюбы его не слышали.

— Тише! Не бойтесь, ради бога, — прошептал громила. — Я не тот, о ком вы думаете. Я не француз Дефорж, я Ширинкин…

Так среди клиентов прославленного мозолиста появился профессор Гурмаев.

Когда профессор Гурмаев, попарившись в баньке, усталый и вальяжный (как говаривал Ширинкин) садился на стульчик перед другом мозолистом, для обоих наступала минута блаженства.

В институте о новом своем увлечении профессору говорить было неловко, да и некогда. Дома этот разговор неизменно наводил на мысли о замужестве Ирочки, и это было всегда грустно. Словом, оставался Ширинкин. Сидору же Ивановичу было лестно, что известный профессор, знакомый даже с министрами, запросто разговаривает с ним, и не о мозолях, не о ломоте в костях, как давеча утром генерал, а о душевном, о книге.

Гурмаеву по-прежнему везло. Днями он столкнулся на улице с молодым человеком, который некогда продал ему письмо Пушкина к Чаадаеву.