Детектив и политика 1991 №3(13)

— Все довольно просто. Почти как у нас, только еще проще. У них это называется "ишхема", то есть "схема". Они живут по этой "схеме" уже много лет. Секрет в том, что государство закрывает глаза на существование "черного рынка", который постепенно захватывает ведущие позиции во всех сферах. Коррумпирует аппарат и, по существу, становится регулятором не только хозяйственной, но и социальной, а иногда и политической жизни. Без взятки здесь делать нечего. Пусть у тебя много денег, но не дашь на лапу — сгниют твои деньги, ничего не получишь!

— Так жертко?

— А ты думал! Причем, беря взятку, они неизменно ссылаются на необходимость защиты революционных идеалов, борьбу против диктата неоколониализма, империализма и так далее.

— У нас, слава Богу, уже на это не ссылаются, хотя дерут больше, чем раньше.

— "Схема" действует гениально. Например, вы работаете на сигаретной фабрике. Зарплату вам не платят — денег нет. Но дают натурой. Помнишь, как у Булгакова в "Дьяволиаде" давали спичками и вином? При этом нескольких блоков хватит, чтобы прокормить семью и еще выпить с приятелями в выходной.

— А так сигареты, конечно, не купишь?

— Если под "так" ты имеешь в виду государственные магазины, то, конечно, нет. Ведь государство раздает продукцию рабочим, а те реализуют ее на "черном рынке". И все, заметь, довольны. Рабочие — потому что не надо напрягаться, они ведь еще на карточки покупают разные продукты. Правительство — потому что народ не бунтует. Даже оппозиция довольна! Ей так легче воевать.

— И подпольным дельцам это должно нравиться!

— Еще как! Для них это постоянное военное положение — просто рай! Сегодня они за ящик пива могут купить билет до Рио-де-Жанейро и обратно. Там они закупают дефицит, продают здесь по совершенно диким ценам — и снова едут, в Сингапур например.

— А что же власти?

— Да что власти… Им тоже перепадает немало. Да потом их больше всего тревожит, чтобы политический противник не набрал слишком большого влияния…

Приятель попрощался, обещав, что рано утром приедет снова. Я поднялся в номер. Свет горел, и даже работал телевизор. По внутригостиничному каналу крутили американский боевик.

А потом наступило утро, прохладное, ленивое, с пением петухов. Атлантический океан был тих, ничто не напоминало о вчерашней буре. Из окна открывалась панорама еще спящего луандийского порта.

Массивное здание портовых служб с черепичной крышей. Башня с часами, застывшими на пяти минутах второго. Остатки узорных плит набережной, которые когда-то шли на километры вдоль берега меж двух рядов красавиц пальм, теперь пожухлых, кое-где обезглавленных.

В покрытой нефтяными разводами воде играла рыба, сверкая серебристым телом.

Справа, почти на горизонте, дымились трубы нефтеперегонного завода.

В панораме, где преобладал цвет ржавчины, были еще заметны следы прошлой мощи и красоты Луанды.

Все, что построили португальцы, продолжало служить — но со скрипом, на последнем издыхании.

Я спросил моего провожатого, стоит ли еще знаменитый многоэтажный дом, недалеко от столовой советского торгпредства, в грязно-зелено-черно-коричневых подтеках? Сразу после революции туда въехали многочисленные победители с семьями, и мгновенно прекратили работать канализация, водопровод и электричество. Помои и прочее выливали из окон, благодаря чему в короткое время дом и приобрел свой нынешний вид.

— Стоит! — уверенно ответил тот. — Куда ж он денется?

— И люди живут?

— Живут, куда ж им деться?

Деться, действительно, некуда. За пятнадцать лет независимости население Луанды возросло в несколько раз. Город был рассчитан максимум на 500 тысяч жителей. Сегодня там по меньшей мере два миллиона. А за все эти годы не было построено ни одного жилого дома.

Луанда заполнена такими домами. Когда я впервые увидел все это, мне вспомнились слова Габриеля Маркеса, который назвал Луанду "раковиной, в которой погибла улитка".

Вещи здесь отказываются служить. Они устали. Видимо, и у неодушевленных предметов существует предел сопротивляемости. До какого-то времени они тянут, пока в них сохраняется память прошлого и надежда на возвращение старых добрых времен, но безысходность и безверие все больше овладевают ими, пока наконец не угасает последняя надежда.

Во всем их облике — смерть. Мертвые стены, мертвые глазницы окон, сгнившие подъезды, из темноты которых несет стойким духом могилы. Они шеренгами стоят вдоль умерших проспектов и улиц в тех позах, в которых гибель настигла их.

На их стенах — выцветшие лозунги с так похожими на наших прямоугольными рабочими, колхозницами, защитниками родины с автоматами Калашникова наперевес, что невольно возникала мысль — а не наше ли это творение? Может, экспортируем? И набор лозунгов, звавших поднять, обеспечить, не допустить, проявлять, поддержать, подняться все как один, осудить, — был совершенно наш.

В погибших домах копошатся черные и светлые люди. Они, возможно, думают, что их движения вдохнут жизнь в мертвеца. И даже смеются, бегают, любят, страдают — но все это в безжизненном пространстве, в трупе когда-то счастливого города.