Детектив и политика 1991 №6(16)

Исток ее не только и не столько в очевидной непоследовательности горбачевской стратегии (возможно, стратегия как раз и отсутствовала), но в противоречии между Горбачевым-политиком и Горбачевым-человеком. Между двумя этими понятиями.

Выдающийся деятель-реформатор, искусный мастер тактической борьбы, умеющий выигрывать неравный бой и сохранять самообладание, проиграв сражение. Беспримерная политическая и аппаратная гибкость, благоприятствовавшая карьере.

Но не слишком самобытный характер, отграненный в крайкомовских и цековских коридорах, закаленный в кабинетых интригах не избавлял от человеческих слабостей, возможно, усугублял их.

Воистину великая идея обновления страны, общества и — филистерская надежда осуществить ее средствами и методами, скомпрометировавшими себя, попросту говоря, опираясь на КПСС, не желая признавать крепнущие демократические силы, идти им навстречу. Причем опирался Генсек, знающий лучше кого-либо коварство, ретроградство компартии, ее вину в преступлениях против народа. Политическая слепота? Изощренная тактика, объективно ведущая к развалу партии, удерживающая ее от еще большей консервативной агрессивности?

Не берусь ответить. Но складывается впечатление, что, решая сложные сложнее некуда — задачи, Горбачев не слишком обременял себя нравственными нормами; порой вызывал недоумение — предпочтительнее было бы вызывать широкую, осмысленную поддержку. Говоря его же словами, Горбачев далеко не всегда умел определиться, твердо обозначить свою позицию, сверх меры колебался, вел бесконечные разговоры об идеях, "подкидываемых" справа и слева. "Подкидывающие" слева становились ему все более не по душе. Шараханья из стороны в сторону увеличивали иллюзорность конечной цели.

Не претендую на безоговорочность умозаключений. В настоящих заметках — лишь наблюдения, пища для размышлений. Мы малость устали от категоричных выводов, от компьютерных аналитиков, не сомневающихся в обладании абсолютной истиной. (В этом, между прочим, видится мне причина упадка некоторых демократических изданий, — их авторы все настолько хорошо знают, уверенно прогнозируют, что читателям остается лишь глотать готовые рацеи.)

Между тем обстоятельства настаивают на широком участии в разгадке, осмыслении всего обвально случившегося. Осмысления собственной роли каждого и роли президента, выглядевшего подчас загадочно, а загадочность чаще всего порождала тревогу. Когда тревог и без того хватает.

В моем распоряжении факты, доступные так или иначе всем, и на их фундаменте пытаюсь возводить свои построения, не стремясь к сенсационным открытиям. Хотелось бы спровоцировать читателя на собственные раздумья, пусть и не совпадающие с авторскими.

Горбачев, получив высшую партийную власть, а следовательно, реальную власть в гигантском государстве, принялся крушить систему. Мы можем догадываться о сопротивлении, на какое он натыкался в партийно-правительственном аппарате, во всех его звеньях, среди армейского генералитета и военно-промышленных тузов. Но тогда-то к нему и пришла небывалая популярность. Его прямо-таки боготворили, прощали оплошности, не желая замечать, как подчас мораль приносится в жертву тактике. (Чернобыль и его последствия.)

В восемьдесят седьмом, если не ошибаюсь, году известный публицист, получив на встрече с читателями вопрос "Могли бы вы критиковать Горбачева?", благодушно смеясь, ответил: "Мог бы, наверное. Но у меня нет ни малейшего желания, ни малейшей потребности".

После вильнюсских событий он был в числе тех, кто подписал заявление, объявляющее Горбачева преступником.

Но Горбачев нисколько не изменился. Его вина в утаивании последствий Чернобыльской трагедии не меньше, чем в крови, пролитой на улицах Вильнюса, Нагорного Карабаха, Тбилиси, Баку. Только ту трагедию мы едва различали сквозь густой туман вранья и секретности. Мы еще были непростительно доверчивы, безоглядно влюблены. Вряд ли это делает нам честь.

Но если все понемногу начали трезветь, то заслуга в том прежде всего опять-таки Горбачева. Его идея, его политика дали импульс, содействовали освобождению из-под груза догм, все еще удерживающих власть над ним самим, прямо не желающим замечать, насколько идея не соответствует методам.

Некоторые его откровения умопомрачительны. На IV съезде народных депутатов, оправдывая собственное поправение, он уверял: правеет общество. В Нобелевской речи возвращался к излюбленной мысли о неготовности людей жить в обновленных условиях. Не зная толком общей обстановки (возможно, сказывалась намеренная дезинформация, проводимая КГБ), никогда не выезжая в регионы, где льется кровь, он не уставал безапелляционно повторять: мне все доподлинно известно.

Процесс высвобождения умов и душ шел быстрее, шире, глубже, чем входило в планы, чем хотелось самому зачинщику преобразований. Он постоянно опаздывал, частенько попадал впросак. Но всякий раз после короткого замешательства обретал лицо. Иногда — такое случалось все реже — пытался вырваться вперед. Чаще вынужденно довольствовался местом замыкающего.